Аполлон Григорьев - Одиссея последнего романтика

<1847>

Venezia la bella [32]{58}

Дневник странствующего романтика

…Beatrice, loda di Dio vera,

Che non soccorri quei cho t'amo tanto.

Ch'uscio per te della volgare schiera?

Non odi tu la pieta del suo pianto?

Non vedi tu la morte, ch'cl combatte

Su la fiuraana, onde'l mar non ha vanto?

Есть у поэтов давние права,Не те одни, чтоб часто самовольноРастягивать иль сокращать словаДа падежи тиранить произвольно;Есть и важнее: тем, кого едваНазвать вы смеете — и с кем невольноСмущаетесь при встрече, слова дваС трудом проговорите… смело, вольноВы можете эпистолы писать…Я выбрал формы строгие сонета;Во-первых, честь Италии воздатьХоть этим за радушие приветаМне хочется, а во-вторых, в уздеПриличной душу держат формы те!

И ты прочтешь когда-нибудь (вступаюЯ в давности права и слово тыС тревогой тайной ставить начинаю,С тоской о том, что лишь в краях мечтыМои владенья), ты прочтешь, я знаю,Чего, о жрица гордой чистоты,Какой тебя поднесь воображаю,В твоей глуши, средь праздной суетыИ тишины однообразно-пошлой,—Ты не прочла бы, судорожно смяв,Как лист завялый, отзыв жизни прошлой,Свой пуританский чествуя устав,Когда б мольбы, призывы и упрекиВ размеренные не замкнулись строки!

«Но благородно ль это?» — может быть,Ты скажешь про себя, сей бред тревожныйЧитая… В самом деле, возмутитьПытаться то, что нужно осторожноВ тебе беречь, лелеять, свято чтить…Да! это безобразно и ничтожно…Я знаю сам… Но так тебя любитьДругому, кто б он ни был, — невозможно…Где б ни был я, куда б судьба меняНи бросила — с собой мечту одну яНошу везде: в толпе ли, в шуме ль дня,Один ли, в ночь бессонную тоскуя,Как молодость, как свет, как благодать,Зову тебя! Призыв мой услыхать

Должна же ты!.. Увы! я верю мало,Чтоб две души беседовать моглиОдна с другой, когда меж ними сталоПространство необъятное земли;Иль искренней сказать: душа усталаТаинственному верить; издалиОна тебя столь часто призывала,Что звезд лучи давно бы донесли,Когда б то было делом их служенья,Тебе и стон, и зов безумный мой…Но звезды — прехолодные творенья!Текут себе по тверди голубойИ нам бесстрастно светят в сей юдоли.Я им не верю больше… А давно ли

Я звал тебя, трикраты звал, с мольбой,С томленьем злой тоски, всей силой горяБывалого, всей жаждой и тоскойМинуты?.. Предо мной царица моря{59}Узорчатой и мрачной красотойРаскидывалась, в обаяньи споряС невиданною неба синевойНочного… Вёсел плеск, как будто вторяНапевам гондольера, навевалНа душу сны волшебные… Чего-тоЯ снова жаждал, и молил, и ждал,Какая-то в душе заныла нота,Росла, росла, как длинный змей виясь…И вдруг с канцоной{60} страстною сплелась!

То не был сон. Я плыл в Риальто, жадноГлядя на лик встававших предо мнойУзорчатых палаццо. С безотрадной,Суровой скорбью памяти немойГляделся в волны мраморный и хладный,Запечатленный мрачной красотой,Их старый лик, по-старому нарядный,Но плесенью подернутый сырой…Я плыл в Риальто{61} от сиявших яркоОгней на площади святого Марка,От праздника беспутного под звонЛитавр австрийских…{62} сердцем влекся в даль я,Туда, где хоть у волн не замер стонИ где хоть камень полн еще печалью!

Печали я искал о прожитом,Передо мной в тот день везде вставала,Как море, вероломная в своемВеличии La bella. НадевалаВновь черный плащ, обшитый серебром,Навязывала маску, опахалоБрала,{63}  шутя в наряде гробовом,Та жизнь, под страхом пытки и кинжалаЛетевшая каким-то пестрым сном,Та лихорадка жизни с шумно-празднойИ пестрой лицевою стороной,Та греза сладострастья и соблазна,С подземною работою глухойКаких-то сил, в каком-то темном миреТо карнавал, то Ponte dei sospiri[34]{64}.

И в оный мир я весь душой ушел,—Он всюду выжег след свой: то кровавый,То траурный, как черный цвет гондол,То, как палаццо дожей, величавый.Тот мир не опочил, не отошел…Он в настоящем дышит старой славойИ старым мраком; память благ и золВезде лежит полузастывшей лавой:Тревожный дух какой-то здесь живет,Как вихрь кружит, как вихрь с собой уносит;И сладкую отраву в сердце льет,И сердце, ноя, неотступно проситТревожных чувств и сладострастных грез,Лобзаний лихорадочных и слез.

Я плыл в Риальто. Всюду тишь стояла:В волнах канала, в воздухе ночном!Лишь изредка с весла струя плескала,Пронизанная месяца лучом,И долго позади еще мелькала,Переливаясь ярким серебром.Но эта тишь гармонией звучала,Баюкала каким-то страстным сном,Прозрачно-чутким, жаждущим чего-то.И сердце, отозвавшись, стало ныть,И в нем давно не троганная нотаНепрошенная вздумала ожитьИ быстро понеслась к далекой далиПризывным стоном, ропотом печали.

Тогда-то ярко, вольно разлиласьКак бы каденца{65} из другого тона,Вразрез с той нотой сердца, что несласьПечали ропотом, призывом стона,Порывисто сверкая и виясь,Божественной Италии канцона,Которая как будто родиласьМгновенно под колоннами балкона,В час ожиданья трепета полна,Кипенья крови, вздохов неги сладкой,Как страстное лобзание звучна,Тревожна, как свидание украдкой…В ней ритм не нов, однообразен ход,Но в ней, как встарь, волкана{66} жизнь живет,

Ты вырвалась из мощного волкана,Из груди гордым холмом поднятой,Широкой, словно зыби океана,Богатой звука влагою густойИ звонкостью и ясностью стеклянной,И силой оглушительной порой;И ты не сжалась в тесный круг избранный,А разлилась по всей стране родной,Божественной Италии канцона!Ты всем далась — от славных теноровДо камеристки и до ладзарона{67},До гондольеров и до рыбаков…И мне, пришельцу из страны туманной,Звучала ты гармонией нежданной.

К нам свежий женский голос долетал,Был весь грудной, как звуки вьолончели;Он страстною вибрацией дрожал,Восторг любви и слезы в нем кипели…Мой гондольер всё ближе путь держалК палаццо, из которого летелиКанцоны звуки. Голос наполнялВесь воздух; тихо вслед ему звенелиГитарные аккорды. Ночь былаТакая, что хотелось плакать — многоИ долго плакать! Вод сырая мгла,Вся в блестках от лучей луны двурогой,Истому — не прохладу в грудь лила.Но неумолчно северная нотаВсё ныла, ныла… Это было что-то

Подобное германских мастеровКвартетам, с их глубокою и страннойПостройкою, с подземной, постоянноРаботающей думой! Средь ходовВеселых поражающий нежданноТаинственною скорбью вечный зовВ какой-то мир, погибший, но желанный;Подслушанная тайна у валовБезбрежного, мятущегося моря,У леса иль у степи; тайный ядОтравы разъедающего горя…И пусть аккорды скачут и звенят,Незаглушим в Бетховена иль Шпора{68}Квартете этот вечный звук раздора.

Ты помнишь ли один, совсем больной,Квартет глухого мастера{69}? Сидела,Как статуя, недвижно ты, с слезойВ опущенных очах. О! как хотелаТы от себя прогнать меня, чтоб мойЯзык, тебе разоблачавший смелоВесь новый мир, владеющий тобой,Замолк! Но тщетно: делал то же делоКвартет. Дышал непобедимой он,Хотя глухой и сдавленною страстью,И слышалось, что в мир аккордов стонВрывался с разрушительною властьюИ разъедал основы строя их,И в судорожном tremolo[35] затих.

О, вспомни!.. И нельзя тебе забыть!Твоя душа так долго, так суровоВозобладать собою допуститьБоялася всему, что было ново.Ты не из тех, которые шутитьСпокойно могут с тайным смыслом слова,Которым любо век себя дразнить,Которым чувство каждое обнова…Ты не из тех! И вечно будь такой,Мой светлый сильф{70}, с душой из крепкой стали,Пусть жизнь моя разбита вся тобой,Пусть в душу мне влила ты яд печали,—Ты права!.. Но зачем у ног твоихЯ не могу, целуя страстно их,

Сказать, что, право, честно ты решилаВопрос, обоим, может быть, равноТяжелый нам? Безмолвна, как могила,Твоя душа на зов моей давно…Но знай, что снова злая нота пылаВ разбитом сердце, и оно полноВсё той же беззаконной жажды было.Где б ни был я — во мне живет одно!И то одно старо, как моря стоны,Но сильно, как сокрытый в перстне яд:Стон не затих под страстный звук канцоны,Былые звуки tremolo дрожат,Вот слезы, вот и редкий луч улыбки —Квартет и страшный вопль знакомой скрипки!

За то, чтоб ты со мной была в сей миг,За то, чтобы, как встарь, до нервной дрожиЗаслушавшись безумных грез моих,Ты поняла, как внутренно мы схожи,Чтобы, следя за ходом дум твоихИ холод их искусственный тревожа,Овладевать нежданно нитью их…О! я за это отдал бы, мой боже,Без долгих справок всё, что мне судилТы в остальном грядущем!.. Было б пошлоНазвать и жертвой это. Тот, кто жилГлубоким, цельным чувством в жизни прошлойХоть несколько мгновений, — не мечтайЖить вновь — благодари и умирай!

Один лишь раз… о да! сомнений нет —Раз только — хаос груди проникаетТаинственный глагол: «Да будет свет!»{71}Встает светило, бездну озаряет,И всё, что в ней кипело много лет,Теплом лучей вкруг центра собирает.Что жить должно — на жизнь дает ответ;В чем меры нет — как море опадает;Душевный мир замкнут и завершен:Не темная им больше правит сила,А стройно, мерно двигается онВокруг животворящего светила.Из бездны темной вырвавшись, оноВсё держит властно, всё живит равно.

О, не зови мечтанием безумнымТого, что сердцу опытом далось!Едва ль не всё, что названо разумным,Родилося сначала в царстве грез,Явясь на свет, встречалось смехом шумнымИль ярым кликом бешеных угроз,Таилось в тишине благоразумнымИ кровью многих смелых полилось.И вновь нежданно миру представало,И, бездны мрак лучами озаря,Блестящим диском истины сияло,А греза — то была его заря!То было бездны смутное стремленьеСоздать свой центр, найти определенье.

Нет! не зови безумием больнымТого, что ты, пугливою борьбоюВстречая долго и мечтам моимОтдаться медля, чуткою душоюПоймешь, бывало, ясно той порою,Когда пойдут по небесам ночнымЛампады зажигаться над землею!В тот час к земле опущенным твоимРесницам длинным было подниматьсяВольнее — и, борьбой утомлена,Решалася ты вере отдаваться,И, девственно-светла, чиста, нежна,Ты слушала с доверчивостью жаднойТо проповедь, то ропот безотрадный!

Как я любил в тебе, мой серафим,Борьбу твою с моею мыслью каждой,Ту робость, что лишь избранным однимДушам дается, настоящей жаждойИсполненным… Приходит вера к нимНе скоро, но, поверивши однажды,Они того, что истинно-святымПризнали раз, не поверяют дважды.Таких не много. Их благословилИль проклял рок — не знаю. В битву смелоОни идут, не спрашиваясь сил.Им жизнь не сон, а явь, им слово — дело,И часто… Но ведь есть же, наконец,Всеправящий, всевидящий отец!

И что мне было в этих слепо-страстныхИль страстно-легкомысленных душах,Которых вечно можно влечь, несчастных,Из неба в ад, с вершины в грязь и прах,Которых, в сердца чувствиях невластных,Таскай куда угодно, — в тех рабах,Привыкших пыл движений любострастныхЦитатами и в прозе и в стихахРаскрашивать? Душе противно былоСлепое их сочувствие всегда,Пусть не одна из них меня любилаС забвеньем долга, чести и стыда,Бессмысленно со мною разделяяИ тьму и свет, и добрая и злая!

Но ты… Нервический удар в тот час,Когда б сбылись несбыточные грезы,Разбил бы полнотой блаженства нас,Деливших всё: молитву, думы, слезы…Я в это верю твердо… Но не разЯ сравнивал тебя с листом мимозыПугливо-диким, как и ты подчас,Когда мой ропот в мрачные угрозыПереходил, и мой язык, как нож,В минуты скорби тягостной иль гнева,Мещанство, пошлость, хамство или ложьРубил сплеча направо и налево…Тогда твои сжималися черты,Как у мимозы трепетной листы.

Прости меня! Романтик с малолетстваДо зрелых лет — увы! я сохранилМочаловского времени наследствоИ, как Торцов, «трагедии любил».{72}Я склонность к героическому с детстваПочувствовал, в душе ее носилКак некий клад, испробовал все средстваЖизнь прожигать и безобразно пил;Но было в этом донкихотстве дикомНе самолюбье пошлое одно:Кто слезы лить способен о великом,Чье сердце жаждой истины полно,В ком фанатизм способен на смиренье,На том печать избранья и служенья.

А всё же я «трагедии ломал»{73},Хоть над трагизмом первый издевался…Мочаловский заветный идеалНевольно предо мною рисовался;Но с ужасом я часто узнавал,Что я до боли сердца заигрался,В страданьях ложных искренно страдалИ гамлетовским хохотом смеялся,Что билася действительно во мнеКакая-то неправильная жилаИ в страстно-лихорадочном огнеМеня всегда держала и томила,Что в меру я — уж так судил мне бог —Ни радоваться, ни страдать не мог!

О вы, насмешкой горько-ядовитойИль шуткой меткой иль забавно-злойНередко нарушавшие покойСкрываемой и часто ловко скрытой,Но вечной язвы, вы, кому душой,Всей любящей без меры, хоть разбитойДушой, я предавался — раны той,Следов борьбы не стихшей, но прожитой,Касались вы всегда ли в добрый час,Всегда ль с сознаньем истины и права?Иль часто брат, любивший братски вас,Был дружескому юмору забава?..Что б ни было — я благодарен вам:Я в юморе искал отрады сам!

Но ты… тебя терзать мне было любо,Сознательно, расчетливо терзать…Боль сердца — как нытье больного зуба{74}Ужасную — тебе я передатьБезжалостно хотел. Я был сугубоВиновен — я, привыкший раздуватьВ себе безумство, наслаждался грубоСознанием, что в силах ты страдать,Как я же! О, прости меня: жестокоНаказан я за вызов темных сил…Проклятый коршун памяти глубокоМне в сердце когти острые вонзил.И клювом жадным вся душа изрытаNell mezzo del cammin di mia vita![36] {75}

Я не пою «увядший жизни цвет»{76},Как юноша, который сам не знаетЦены тому, что он, слепец, меняетНа тяжкое наследье зол и бед.Обновка мрачной скорби не прельщаетМеня давно — с тех пор, как тридцать летМне минуло… Не отжил я — о нет!..И чуткая душа не засыпает!Но в том и казнь: на что бы ни далаДуша свой отзыв — в отзыве таитсяТакое семя будущего зла,Что чуткости своей она боится,Но и боясь, не в силах перестатьНи откликаться жизни, ни страдать.

Порой единый звук — и мир волшебныйРаскрылся вновь, — и нет пределов снам!Порою женский взгляд — и вновь целебныйНа язвы проливается бальзам…И зреет гимн лирически-хвалебныйВ моей душе, вновь преданной мечтам;Но образ твой, как хлад зимы враждебной,Убийствен поздней осени цветам.Из опьяненья сердце исторгаяЯвленьем неожиданным своим,Всей чистотой, всей прелестью сияя,Мой мстительный и светлый серафимТо тих и грустен, то лукав и дажеНасмешлив, шепчет он: «Я та же, та же

Твоя звезда в далекой вышине,Твой страж крылатый и твое творенье,Твой вздох в толпе, твой вопль наедине,Твоя молитва и твое сомненье;Я та же, та же — мне, единой мне,Принадлежит и новое волненье.Вглядись, вглядись!.. Не я ли в глубинеСтою, светла, за этой бледной тенью:И в ней моей улыбки ищешь ты,Моих ресниц, опущенных стыдливо,Моей лукаво-детской простоты,Отзывчивости кротко-молчаливой…Зачем искать? Безумец! Я однаТвоей сестрой, подругой создана.

Не верь во мне — ни гордости суровой,Ни равнодушной ясности моей.Припомни, как одно, бывало, словоИзобличит всю ложь моих речей.Вглядись, вглядись! Я в мире жизни новойВсё тот же лик волшебницы твоей,На первый зов откликнуться готовой,На песню первую бывалых дней!Твоим мольбам, мечтам, восторгам, мукамОтвечу я, сказавшись чутко имФиалки скромной запахом ночным,Гитары тихим, таинственным звуком.Ты знаешь край?{77} О! мы опять пойдемВ тот старый сад, в тот опустелый дом!»

И жадно я знакомым звукам внемлю,И оболыценья призрака поройЗа тайный зов души твоей приемлю,И мнится мне, я слышу голос твой,Чрез горы и моря в чужую землюКо мне достигший из земли родной…Но пробудясь — ясней умом объемлюВсю бездну мук души своей больной:Мысль о тебе железом раскаленнымКоснется ран, разбередит их вновь,Разбудит сердце и взволнует кровь.И нет тогда конца ночам бессоннымИли горячке безотвязных снов…То — пса тоска, то — мука злых духов!

Да, пса тоска! Тот жалобно-унылый,Однообразный вой во тьме ночей,Что с призраками ночи и с могилойСлился в пугливой памяти людей…У сладостных певцов «тоской по милой»На нежном языке бывалых днейЗвалась опа, — но кто со всею силойЕе изведал, тот зовет верней.Правдивое, хоть грубое названьеПришло давно мне в голову… ОноРазлуками, отравами свиданьяДа осени ночами создано…Глядишь, как сыч, бывало… сердце ноет,А пес так глупо, дико, жалко воет!

Из тех ночей особенно однаМне памятна дождливая. — ПроклятьяДостаточные от меня онаТерпела. В этот вечер увидать яТебя не мог — была увезенаКуда-то ты, — но дверь отворенаВ твой уголок, дышавший благодатью,В приют твой девственный была, и платьеЗабытое иль брошенное тамЛежало на диване… С замираньемСердечным, с грустью, с тайным содроганьемЯ прижимал его к моим устам,И ночь потом — сколь это ни обидно —Я сам, как пес, выл глупо и бесстыдно!у

И здесь, один, оторванный судьбойОт тягостных вопросов, толков праздных,От дней, обычной текших чередой,От дружб святых и сходок безобразных,Я думы сердца, думы роковойНе заглушил в блистательных соблазнахБылых веков, встававших предо мнойГромадами чудес разнообразных…Хоть накануне на хребте своем,На тихом, бирюзово-голубом,Меня адриатические волныЛелеяли… хоть изумленья полныйБродил я день — душою погруженВ великолепно-мрачный пестрый сон.

Царица моря предо мной сиялаКрасой своей зловещей старины;Она, как море, бездны прикрывалаОбманчивым покровом тишины…По сих-то бездн душа моя алкала!Пришлец из дальней северной страны,Хотел сорвать я жадно покрывалоС закутанной в плащ бархатный жены…У траурных гондол дознаться смыслаИх тайны сладострастно-гробовой…И допроситься, отчего навислоС ирониею сумрачной и злойЛицо палаццо старых над водою,И мрак темниц изведать под землею…

В сей мрак подземный, хладный и немой,Сошел я… Стоном многих поколенийЗвучал он — их проклятьем и мольбой…И мнилось мне: там шелестели тени!И мне гондолы траур гробовойПонятен стал. День страстных упоенийВ той, как могила, мрачной и немойОбители плывучей наслажденийБезумно-лихорадочных — приемВолшебного восточного напитка…Нажиться жизнью в день один… ПотомХолодный мрак тюрьмы, допрос и пытка,Нежданная, негаданная казнь…О! тут исчезнет всякая боязнь.

Тут смолкнут все пугливые расчеты.Пока живется — жизни дар лови!О том, что завтра, — лишние заботы:Кто знает? chi lo sa?..[37] В твоей кровиКипит огонь?.. Лишь стало бы охоты,А то себе безумствуй и живи!Какой тут долг и с жизнью что за счеты!Пришла любовь?.. Давай ее, любви!О милый друг! Тогда под маской чернойТы страсти отдавалась бы смелей.И гондольер услужливо проворныйУмчал бы нас далеко от людей,От их суда, нравоучений, крика…Хоть день, да наш! а там — суди, владыка!

Хоть день, да наш! Ужели ж лучше житьВсей пошлостию жизни терпеливо,А в праздники для отдыха кутить(И то, чтоб уж не очень шаловливо!).Так только немец может с сластью питьВ Тиргартене своем берлинском пиво —А нам — увы! — в Тиргартен не ходить!На русский вкус, хотя неприхотливый,Но тонкий от природы, — ни грошаТиргартен{78} их с хваленой дешевизнойНе стоит. Наша странная душаШирокою взлелеяна отчизной…Уж если пить — так выпить океан!Кутить — так пир горой и хор цыган!

А там — что будет, будет! И могла жеТы понимать когда-то, ангел мой,Что ничего не выдумаешь гажеТого, в чем немцы видят рай земной;Что «прожиганье жизни» лучше дажеИх праздничной Аркадии{79}, сухойИль жирно-влажной… Ты всё та же, таСтоишь полна сочувствий предо мной…И молодую грудь твою колышетТревожно всё, в чем мощь и широта,Морская безграничность жизни дышит,Любви, надежды, веры полнота:Свободы ли и правды смелой слово,Стих Пушкина иль звуки песни новой.

Ты предо мной всё та же: узнаюТебя в блестящем белизной нарядеСреди толпы и шума… Вновь стоюЯ впереди и, прислонясь к эстраде,Цыганке внемлю, — тайную твоюЛовлю я думу в опущенном взгляде;Упасть к ногам готовый, я таюВосторг в поклоне чинном, в чинном хладеРечей, — а голова моя горит,И в такт один, я знаю, бьются нашиСердца — под эту песню, что дрожитВсей силой страсти, всем контральтом Маши…Мятежную венгерки{80} слыша дрожь!

Как в миг подобный искренности редкойБывала ты чиста и хороша!Из-под ресниц, спадавших мягкой сеткой,Столь нежная, столь кроткая душаГлядела долгим взглядом… Если ж едкойТоски полна и, тяжело дыша,Язвила ты насмешливой заметкойИль хладом слов того, кто, порешаВопрос души заветнейший, тобою,Твоим дыханьем девственным дышал,Твоей молился чистою мольбою,Одной твоей тоскою тосковал…О, как тогда глаза твои блисталиБезжалостным, холодным блеском стали!

Да! помню я тебя такою! НоИ блеск стальной очей, и хлад поклона —Всё это было муками дано,Изучено в борьбе как оборона.Хоть быть иначе было не должноИ не могло в тебе во время оно:С своей душою кроткой сужденоТебе бороться было, Дездемона!И ты боролась честно!.. Из борьбыС задумчивым, но не смущенным взоромТы вышла — слава богу!.. До судьбыДругой души, зловещим метеоромНа небосклоне девственном твоемГоревшей мутным вражеским огнем,

Что нужды?.. Но зачем же лик твой сноваС печалью тихой предо мной стоит…Зачем опять не гордо и сурово,А скорбно так и робко он глядит?Из-под ресниц слеза сбежать готова,Рука тревожно, трепетно дрожит,Когда язык разлуки вечной словоНеумолимо строго говорит.Опять окно и столик твой рабочий,Канва шитья узорного на нем,С печальным взором поднятые очи,И приговор в унылом взгляде том…И мнится — вновь я вижу с содроганьем,Как голову склоняешь ты с рыданьем!

Ты знаешь ли?.. Я посетил тот дом.Я посетил и тот другой, старинный,С его балконом ветхим, с залой длиннойИ с тишиной безлюдною кругом…Тот старый дом, тот уголок пустынный,Где жизнь порой неслась волшебным сномДля нас обоих, где таким огнем,Такой любовью — под завесой чинной,Под хладной маской — тайный смысл речейПылал порой, где души говорилиТо песнию, то молнией очей!Молил я, помнишь, чтобы там застылиИные речи в воздухе навек…Глуп иногда бывает человек!

Я посетил… Отчаянная смелостьВойти в сей мир заглохший и немойМинувшего, с душой еще больной,Нужна была. Но мне собрать хотелось,Прощаяся с родимой стороной,Хотя на миг сухие кости в целость,Облечь скелет бывалой красотой…И если б в них хоть искра жизни тлелась,В сухих костях, — они на вопль душиОтозвались бы вздохом, звуком, словом,Хоть шелестом, хоть скрежетом гробовым,Хоть чем-нибудь… Но в сумрачной тишиДышало всё одной тоской немою,Дом запустел, и двор порос травою!

Заглохло всё… Но для чего же тыПо-прежнему, о призрак мой крылатый,Слетаешь из воздушных стран мечтыВ печальный, запустением объятый,Заглохший мир, где желтые листы,Хрустя, шумят, стопой тяжелой смяты;Сияя вся как вешние цветыИ девственна, как лик Аннунциаты{81},Прозрачно-светлый догарессы лик,Что из паров и чада опьяненья,Из кнастерного{82} дыма и круженьяПред Гофманом, как светлый сон, возник —Шипок расцвесть готовящейся розы,Предчувствие любви, томленье грезы!

Аннунциата!.. Но на голос мой,На страстный зов я тщетно ждал отзыва.Уже заря сменялася зарейИ волны бирюзовые заливаВдали седели… Вопль безумный мойОдни палаццо вняли молчаливо,Да гондольер, встряхнувши головой,Взглянул на чужеземца боязливо,Потом гондолу тихо повернул,И скоро вновь Сан-Марко{83} предо мноюСвоей красой узорчатой блеснул.Спи, ангел мой… да будет бог с тобою.А я?.. Давно пора мне привыкатьSenza amare [38] по морю блуждать.[39]

1857