Федор Сологуб - Капли крови (Навьи чары)
-- Вы развиваете какой-то странный... монгольский парадокс, презрительно сказал Петр.
Триродов говорил:
- Все равно же, на нас и теперь смотрят в Европе почти как на монголов, как на расу, очень смешанную с монгольскими элементами. Говорят: поскоблите русского, - откроете татарина.
Завязался спор, который продолжался и когда вышли из-за стола.
Петр Матов во время всего обеда был сильно не в духе. Он едва находил, что говорить со своею соседкою, молодою девицею, черноглазою, черноволосою, красивою с.-д. И прекрасная с-д., все чаще стала обращаться к сидевшему рядом с нею по другую сторону священнику Закрасину. Он примыкал к к.-д., и все же был ближе к ней по убеждениям, чем октябрист Матов.
Петру не нравилось, что Елисавета не обращает на него внимания, а смотрит на Триродова и слушает Триродова. Почему-то было ему досадно и то, что Елена иногда подолгу останавливала свой разнеженный взор тоже на Триродове. И в Петре все возрастало жуткое желание наговорить неприятностей Триродову.
"Ведь он же гость", - подумал было Петр, сдерживая себя, но в ту же минуту почувствовал, что не может удержаться, что должен как-нибудь, чем бы то ни было, смутить самоуверенность Триродова. Петр подошел к Триродову и, покачиваясь перед ним на своих длинных и тонких ногах, сказал тоном, враждебность которого почти не старался скрыть:
- На-днях на пристани какой-то проходимец расспрашивал о вас. Кербах и Жербенев пили пиво и говорили глупости, а он подсел к ним, и очень вами интересовался.
- Лестно, - неохотно сказал Триродов.
- Ну, не знаю, насколько лестно, - язвительно сказал Петр. - По-моему, приятного мало. Наружность очень подозрительная, - какой-то оборванец. Хоть и уверяет, что он - актер, да что-то не похож. Говорит, что вы с ним старые друзья. Замечательный нахал!
Триродов улыбнулся. Елисавета тревожно сказала:
- Его же мы встретили на днях около вашего дома.
- Место довольно уединенное, - неопределенным тоном сказал Триродов.
Петр описал его наружность.
-- Да, это - актер Остров, - сказал Триродов.
Елисавета, чувствуя странное беспокойство, сказала:
- Он, кажется, все блуждал здесь по соседству, выспрашивал и высматривал. Не замышляет ли он чего-нибудь?
-- Очевидно, шпион, - презрительно сказала молодая с.-д.
Триродов, не выражая ни малейшего удивления, сказал:
- Вы думаете? Может быть. Не знаю. Я не видел его уже лет пять.
Молодая с.-д. подумала, что Триродов обиделся на нее за своего знакомого; она сказала несколько натянуто:
- Вы его хорошо знаете, тогда извините.
- Я не знаю его теперешнего положения, - сказал Триродов. - Все может быть.
- Можно ли ручаться за все случайные знакомства! - сказал Рамеев.
Триродов спросил Петра:
- Что же он говорил обо мне?
Но тон его голоса не обнаруживал особенно большого любопытства. Петр сказал, усмехаясь саркастически:
-- Ну, говорил-то он мало, больше выспрашивал. Говорил, что вы его хорошо знаете. Впрочем, я скоро ушел.
Триродов говорил тихо:
- Да, я его знаю давно. Может быть, и недостаточно хорошо, но знаю. У меня были с ним кое-какие сношения.
-- Он у вас был вчера? - спросила Елисавета.
Триродов отвечал:
- Он заходил ко мне поздно вечером. Вчера. Очень поздно. Не знаю, почему он выбрал такой поздний час. Просил помочь. Требования его были довольно велики. Я дам ему, что смогу. Он отправится дальше.
Все это было сказано отрывисто и нехотя. Ни у кого не стало охоты продолжать разговор об этом, но в это время совершенно неожиданно в разговор вмешался Кирша. Он подошел к отцу, и сказал тихим, но очень внятным голосом:
- Он нарочно пришел так поздно, когда я спал, чтобы я его не видел. Но я его помню. Когда еще я был совсем маленький, он показывал мне страшные фокусы. Теперь уж я не помню, что он делал. Помню только, что мне было очень страшно, и я плакал.
Все с удивлением смотрели на Киршу, переглядывались, и улыбались. Триродов спокойно сказал:
- Ты это во сне видел, Кирша. Мальчики в его возрасте любят фантастические сказки, - продолжал он, обращаясь опять ко взрослым. - Да и мы, - мы любим утопии. Читаем Уэльса. Самая жизнь, которую мы теперь творим, представляется сочетанием элементов реального бытия с элементами фантастическими и утопическими. Возьмите, например, хотя бы это дело...
Так прервал Триродов разговор об Острове, и перевел его на другой вопрос, из числа волновавших в то время все общество. Вскоре после того он уехал. За ним поднялись и другие.
Хозяева остались одни, и сразу почувствовали в себе осадок досады и враждебности. Рамеев упрекал Петра:
- Послушай, Петя, так, брат, нельзя. Это же негостеприимно. Ты все время так смотрел на Триродова, точно собирался послать его ко всем чертям.
Петр ответил со сдержанною угрюмостью:
- Вот именно ко всем чертям. Вы, дядя, угадали мое настроение.
Рамеев посмотрел на него с недоумением, и спросил:
- Да за что же, мой друг?
- За что? - пылко, давая волю своему раздражению, заговорил Петр. - Да что он такое? Шарлатан? Мечтатель? Колдун? Не знается ли он с нечистою силою? Как вам кажется? Или уж это не сам ли черт в человеческом образе? Не черный, а серый, Анчутка беспятый, серый, плоский черт?
- Ну, полно, Петя, что ты говоришь? - досадливо сказал Рамеев.
Елисавета улыбалась неверною улыбкою покорной иронии, золотою и опечаленною, и желтая в ее черных волосах грустила и томилась роза. И широко раскрыты были удивленные глаза Елены.
Петр продолжал:
- Да подумайте сами, дядя, оглянитесь кругом, - ведь он же совсем околдовал наших девочек.
- Если и околдовал, - сказала, весело улыбаясь Елена, - то меня только немножечко.
Елисавета покраснела, но сказала спокойно:
- Да, любопытно слушать. И не заткнуть же уши.
- Вот видите, она сознается! - сердито воскликнул Петр.
- В чем? - с удивлением спросила Елисавета.
- Из-за этого холодного, тщеславного эгоиста ты всех готова забыть, горячо говорил Петр.
- Не заметила ни его тщеславия, ни его эгоизма, - холодно сказала Елисавета. - Удивляюсь, когда ты успел так хорошо, - или так худо, - с ним познакомиться.
Петр продолжал сердито:
- Вся эта его жалкая и вздорная болтовня - только из желания порисоваться.
Елисавета с непривычною ей резкостью сказала:
- Петя, ты ему завидуешь.
И сейчас же, почувствовавши свою грубость, сказала краснея:
- Извини меня, пожалуйста, Петя, но ты так жестоко нападаешь, что получается впечатление какого-то личного раздражения.
- Завидую? Чему? - горячо возразил Петр. - Скажи мне, что он сделал полезного? Вот он напечатал несколько рассказцев, книгу стихов, - но назови мне хоть одно из его сочинений, в стихах ли, в прозе ль, где была бы хоть капля художественного или общественного смысла.
-- Его стихи, - начала было Елисавета.
Петр перебил ее:
- Ты мне скажи, где его талант? Чем он известен? Кто его знает? Все, что он пишет, только кажется поэзией. Перекрестись, и увидишь, что все это книжно, вымучено, сухо. Бездарное дьявольское наваждeние.
Рамеев сказал примирительным тоном:
- Ну, уж это ты напрасно. Нельзя же так отрицать!
- Ну, даже допустим, что там есть кое-что не очень плохое, - продолжал Петр. - В наше время кто же не сумеет слепить звонких стишков! Но все-таки, что я должен в нем уважать? Развратный, плешивый, смешной, подслеповатый, и Елисавета находит его красавцем!
Елисавета сказала с удивлением:
- Никогда я не говорила про его красоту. И разврат его, - откуда это? городские сплетни?
Елисавета покраснела и нахмурилась. Ее синие глаза странными зажглись зелеными огоньками. Петр гневно вышел из комнаты.
-- Чем он так раздражен? - с удивлением спросил Рамеев.
Елисавета потупилась, и с детскою застенчивостью сказала:
- Не знаю.
Она стыдливо улыбнулась робкому тону своих слов, потому что почувствовала себя девочкою, которая скрывает. Преодолевая стыд, она сказала:
-- Он - ревнивый.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Триродов любил быть один. Праздником ему было уединение и молчание. Так значительны казались ему одинокие его переживания, и такая сладкая была влюбленность в мечту. Кто-то приходил, что-то являлось. Не то во сне, не то наяву были дивные явления. Они сожигaли тоску.
Тоска была привычным состоянием Триродова. Только в писании стихов и прозы знал он самозабвение, - удивительное состояние, когда время свивается и сгорает, когда дивное вдохновение награждает избранника светлым восторгом за все тяготы, за всю смуту жизни. Он писал много, - печатал мало. Известность его была очень ограниченна, - мало кто читал его стихи и прозу, и из читавших мало было таких, кто признавал его талант. Его сочинения, новеллы и лирические стихи, не отличались ни особою непонятностью, ни особыми декадентскими вычурами. Но они носили на себе печать чего-то изысканного и странного. Надо было иметь
