Надежда Тэффи - Том 4. Книга Июнь. О нежности
И среди них живые дети кружатся тоже, тоже в звоне, в гуле, в радости невиданной и даже страшной.
Карусель замедлила ход, остановилась. Боровичок, предчувствуя события, ухватился за юбку няньки. И вот его подняли, понесли и посадили в тележку. Мало того — в его руку всунули вожжи. Это было, пожалуй, уже слишком. А когда в другую руку втиснули кнутик, то за бедного боровичка стало немножко жутко. От наплыва необычайных впечатлений он весь застыл. Как сел с неловко повернутой вбок головой — так и не шевелился. Недвижный взор уставился исподлобья в одну точку. Лицо… что могло выражать это маленькое, детское, пухлое личико, когда душа, которую оно должно было отразить, ушла в тот хаос восторга и ужаса, где переживания уже не классифицируются, в экстаз нездешней, а как бы загробной жизни.
И он так, не шевелясь и словно не дыша, проплыл эти три, четыре божественных круга, и только когда его сняли и вытащили из закостеневшей ручонки кнут, он глубоко, с дрожью вздохнул. Потом тихо и покорно заковылял домой. Раздавленный счастьем.
И моя душа пошла за ним. Она видела, как он играет всегда поближе к няньке. Он не бегает, он больше копает ямки. Мир для него всегда огромный и страшный. Слишком огромный, потому что он измеряет его и в глубину.
Он подрастет и разочаруется в дружбе. В большом школьном коридоре будет стоять один, с застывшим лицом, и смотреть исподлобья вслед ушедшему неверному другу.
Потом он полюбит. Испугается, замучается. Шея к тому времени у него подрастет и он сможет закинуть голову, когда будет смотреть на торжественное и роскошное видение своей любви.
Он будет очень смешон. Тонкий слой пудры Коти и румян Institut de Веа[15]номер пятый — он станет измерять в глубину. И кроме того, он из тех, которые непременно проливают красное вино на платье любимой женщины…
Все равно. Он задохнется от счастья и женится.
Закружатся рыбы, птицы, звери. Ударят в сердце лучи и звоны.
Он не поверит ни сплетням, ни анонимным письмам.
Потом, когда его снимут с карусели, он вберет голову в плечи, маленький боровичок, и поплетется куда-то «к себе», раздавленный, один.
А ведь ему давали в руки и кнутик, и вожжи. Только он ничего не смел. Он мерил в глубину и задохнулся.
Моя душа долго провожала его.
И как она устала, как устала!
Волчок
И.Е. Репину
Покупательницы так сдавили Неплодова, что он как прижался к ящику с заводными игрушками, так и стоял — ни вперед ни назад.
Из ящика торчали жестяные ножки, колесики, ключики, шарики.
— Какое множество наготовлено! Неужто все это раскупят? А если не раскупят? Разорение, банкротство, беда.
Чья-то рука потянулась к ящику, пошарила и вытащила блестящее, круглое, такое знакомое…
— Волчок!
Сколько лет не видал!
Напирающие дамы продвинули Неплодова вперед, и он увидел, как быстрые руки продавщицы накрутили пружину волчка, как он звякнул, стукнул о прилавок, зажужжал, запел и закружился воздушным, радужным, певучим вихрем.
— А-ах!
Волчок зачаровал Неплодова. Он засмеялся, оглянулся на соседей — смеются ли они тоже.
Волчок описал последний медленный полукруг, поскакал боком и упал.
— Ишь! Пока кружился — держался и даже пел.
Как остановился — так все и кончено.
Он взял волчок из рук продавщицы, накрутил пружинку и пустил. Как он радостно прыгнул на свою острую тонкую ножку, закачался, запел! Золотые, зеленые, синие круги разливаются в воздухе, дрожат, жужжат, играют. Он схватил игрушку, и она забилась в руке, зажужжала живой пчелой.
— Сколько?
Шел, и улыбался, и качал головой.
— Вздор какой-то. Точно никогда волчков не видал! Прямо наваждение. Дети большие — куда им.
Жена строго запретила покупать подарки. Сама купит. И то сказать — он на это дело не мастер. В прошлом году купил семилетнему Петьке бумажник, а у Петьки и капиталу-то всего полтора франка звонкой монетой. А десятилетней Вареньке и того глупее — подарил мундштучок. Прельстило, что прозрачный и с искорками. А Варенька, конечно, оказалось, не курит. Ну словом — вздор. А теперь вот волчок… Ну так все и вышло.
— Тратишь деньги на такую ерунду, когда дома каждый грош считан, — сказала жена.
Петька, уткнув нос в книжку, смотрел исподлобья и волчком не заинтересовался. Варенька умоляюще поворачивала от матери к отцу свое острое бледное личико. Всегда за всех мучается.
Неплодов притворился равнодушным к волчку, льстиво хвалил макароны, но, как всегда, ел с трудом.
— Воздухом напитался. Гулял много. Ничего. После праздников за работу.
От воздуха нос у него припухал и краснел, и от этого щеки казались еще зеленее.
После завтрака жена увела Петьку сапоги покупать. Неплодов позвал Вареньку.
— Посмотри, дружок!
Завел пружинку, нажал.
Дззз…
И началось чарование.
— Ты только посмотри, Варенька, дружок мой. Ведь вот в руках в неподвижности — простая красная жестянка — ну просто дрянь. А вот я сообщаю ей силу — смотри — поет, кружится, красота. Ну разве не чудо это? А вот кончилась сила, и опять простая жестянка. Вот, я еще заведу, смотри.
Дззз…
— Ах, Варенька, девочка моя нежная! Сколько чудес на свете и не видим мы их, не замечаем, не думаем. А ведь всюду, всюду! Ты там что? Уроки готовила? Ну, иди, иди, готовь. А я тут еще…
Варенька пошла, быстро перебирая тонкими ногами в штопанных чулках.
Через час он позвал ее снова.
— Я вот тут отдыхал, Варенька, и кое о чем думал. Хочешь, я еще заведу волчок? Видишь — вот он, мертвый и неподвижный. И вот я, властью, мне данною — замечаешь эти слова? — властью, мне данною, дарую ему жизнь и радость. Здесь большая философия. Я человек не особенно ученый, но если дать эту мысль разработать настоящим философам… Большая книга могла бы из этого выйти. Ах, Варенька, друг мой! Ты еще ребенок, но я чувствую, что ты понимаешь меня. Ведь понимаешь? Да?
— Понимаю, — покорно вздохнула Варенька и опустила глаза.
— Сколько чудес! Господи, сколько чудес! Вот смотри, например, — в комнате уже темнеет. И вот, я подхожу к стене и поворачиваю этот крошечный рычажок. И что же? Вся комната вдруг озаряется светом. Разве это не чудо? Да покажи это чудо дикарю, так он у тебя мгновенно в Бога уверует. И кто это чудо сделал? Кто сейчас наполнил бедный дом своим неизъяснимым светом? Потому что, конечно, свет этот неизъясним. Знаю, знаю — они скажут «анод и катод». Знаем, сами учили. Но от названия дело не становится ясным. Назови мне анод хоть «Иваном Андреичем» — все равно, все сие неизъяснимо. Погоди, Варенька. Так вот: кто сейчас, на твоих глазах, так просто и спокойно сотворил это чудо, озарил светом надвигающийся мрак ночи? Я! Кто я? Я, Трифон Афанасьевич Неплодов. Взгляни на меня.
Неплодов встал прямо перед растерянно улыбавшейся Варенькой и беззащитно развел руки.
— Видела? Конечно, я твой отец, но все-таки надо правду видеть. Плюгавый, невзрачный, болезненный человек. Малообразованный. Вот и костюмчик у меня не того-с. Штиблеты… Словом, что уж там. В герои не лезу. И вот, я, властью, мне данной, делаю чудо. Люди думают, что солнце — это великое дело, а лампа пустяки. Солнце, конечно, большое, но и оно, и лампа моя скудная тою же силою зажигаются и горят. Всякий свет дается Господом, и другого, кроме Господнего, нет. И солнце чудо, и лампа моя такое же чудо. Только, конечно, понять это трудно. Ну, иди, иди, деточка, Господь с тобою. Там кто-то звонит.
…Вечер прошел тихо. Неплодов молчал.
Только ночью, укладываясь спать, сказал жене:
— А странное дело, Леля, живем мы с тобой дружно, а ведь никогда ни о чем не разговариваем. О глубоком.
— Есть нам время разговаривать. За день наработаешься, намучаешься и слова-то все перезабудешь. Вот уж одиннадцатый час, а завтра в семь вставать, успеть до службы на базар сбегать.
— О земном печемся, как Марфа евангельская, о земном!
И вдруг жена Неплодова злобно швырнула на постель подушку, на которую натягивала свежую наволочку, швырнула и крикнула:
— Опять Марфа! Надоела мне ваша Марфа! Всю жизнь только Марфами тычут.
— Леля, дорогая, не сердись! Ты пойми только, что Мария сидела…
— Отлично я понимаю, что Мария сидела… А небось когда чай пить позвали, так, наверное, впереди всех побежала!
— Леля, что ты говоришь! Опомнись! Господи, прости и помилуй!
— Я к тому говорю, что Марфа тоже Христу служила. По своим силам, по своему пониманию. Душою-то возноситься куда интереснее, чем сковородами греметь.
— Леля! Леля! Ну как ты не понимаешь! Бога она, Марфа, не почувствовала, Бога!
Неплодова взглянула на мужа, потом пригляделась пристальнее и уже с простой, обычной заботой сказала:
— Зеленый ты до чего! Надо будет больше молока брать.
