Ксения Ершова-Кривошеина - Русская рулетка
(А пока я заканчивала этот текст, Ирина скончалась в Нью-Йорке на восемьдесят шестом году жизни. Когда мне стало известно, что она смертельно больна, я полетела к ней проститься. Рядом с ней были чужие люди, она была одинока, и исповедовал ее уже лютеранский пастор.)
Конечно, рассказы отца о своем "одиночестве", полном расхождении и непонимании по жизни с моей мамой, о встрече со "злой аферисткой", родившей ему ребенка не по его воле, о том, что единственный близкий ему человек, то есть я, его "оставила" и теперь сама страдает от мужа-деспота, -вся эта бредятина Ирину растрогала до слез, и она - влюбилась!
Она кинулась опекать меня воодушевленно и увлеченно. Не скрою, что я, не привыкшая к столь бурным проявлениям любви, дней десять не могла понять, что движет этой женщиной. Дорогие подарки, платья из голливудского гардероба, драгоценности, поездки в Альпы, посещение ресторанов, театров и друзей - все это выливалось на мою голову, и так пошедшую кругом. Со стороны Ирины это не было расчетом или авансом за любовь к отцу, думаю, что ее бездетность и кромешное одиночество получили выхлоп. В какой-то момент я стала чувствовать себя в целлулоидной коже моей любимой куклы Иры (ее ведь тоже звали так!), и тогда я поняла, что любовь Ирины к моему отцу была удушающей, и если он ее бросит или обидит, то конец истории может быть печальным. Положительных эмоций было слишком много, мои страхи оставались таять где-то на горизонте в трехнедельной протяженности швейцарского счастья.
* * *
На третий день после своего приезда я сказала Ирине, что должна пойти в Советское консульство и прошу ее меня сопровождать. Она надела на себя нечто совершенно немыслимое, вызывающе американское: дикий парик, тщательный макияж, "Шанель", драгоценности собственного производства были в ушах, на пальцах и шее, швейцарский (особый) костыль в руке, и, вызвав большую машину с шофером, так как с ногой в гипсе иначе передвигаться было невозможно, мы отчалили.
Встретил нас в консульстве худенький молодой человек в сереньком затрапезном костюмчике и провел в комнату ожидания, попросил подождать. Жалкие наборы брошюр по полкам, "Советская женщина", "Огонек", портреты вождей и почему-то запах то ли пирогов с капустой, то ли закуски. Вышла женщина, которой я отдала паспорт, ушла. Ирина устала сидеть и демонстративно вытянула ногу в гипсе на кресло напротив. Меня мучительно долго "ставили на учет". Минут через сорок, суетливо улыбаясь, почти влетел средних лет человек, было чувство, что он с дороги, торопился и потому вытирал пот с шеи и лица. Видимо, мой паспорт "ждал" его появления. Сразу подошел ко мне и, не замечая Ирины, протянул мне руку: "Меня зовут Александр Иванович, но для вас просто Саша. Вашего папу я знаю, он у нас бывал". Я все-таки развернула его лицом к Ирине и представила ее, но она как бы совершенно не заинтересовала Сашу, и он продолжал непринужденно: "Вот ваш паспорт, пожалуйста, не стесняйтесь, Ксения Игоревна, я вам дам номер моего телефона, если какие трудности возникнут, посоветуем... Вы ведь первый раз выехали? Всякое может быть..." И много, безостановочно, минут пять - все в таком духе. Я поблагодарила, попрощались, и, так же демонстративно не замечая присутствия Ирины, он проводил нас до выхода.
Дверь массивных ворот бесшумно за нами закрылась.
Возмущению Ирины не было предела! Она никак не могла взять в толк, почему на нее хотели, что называется, "чихать" в Советском консульстве. Мало того, что она пригласила меня в гости, ее Гуленька проживал у нее в квартире месяца четыре (конечно, им это было известно), вся Женева была заклеена афишами ее выставки, о ней говорили радио и телевидение... Ирина была по-своему тысячу раз права, но, с другой стороны, слава Богу, что эти работнички не обратили на нее внимания. Думаю, просто по "совковому" хамству и невежеству. Зато я была очень довольна, что благодаря присутствию Ирины мне удалось избежать приема и разговора наедине с Сашей. Теперь я могу зайти к ним только перед отъездом и постараюсь взять кого-нибудь из швейцарцев.
Ирина собиралась улетать через двадцать дней, и было решено, что просто так она меня не бросит, с кем-нибудь познакомит и поручит меня опекать. Квартиру она оставляла на меня, прислуга приходила каждый день, и все отведенные сорок дней я могла жить совершенно спокойно.
Каждый год Ирина осенью убывала в Америку, где проводила полгода, без этих поездок она не могла существовать. Как она говорила, для нее это был "глоток свободы после затхлого болота Швейцарии". Но мне было трудно это понять, не только тогда, но и сейчас. В результате Ирина в конце восьмидесятых годов перебралась окончательно в Нью-Йорк, поближе к бьющей ключом жизни и, самое главное, к Юлу. Через несколько месяцев он скончался от рака легких. От одиночества и неприкаянности Ирина опять стала совершать поездки в Швейцарию, к друзьям.
А в момент нашего знакомства, благодаря ей, я была введена в русскую Женеву. Все эти люди знали моего отца, и, конечно, секрета из отношений с ним Ирина не делала. Об их романе она оповестила всех, так что меня представляла чуть ли не своей "дочкой". В общении и разговорах с русской диаспорой меня удивляло многое. Чего я никогда не могла себе вообразить, так это разобщенности и четкой разграниченности этих кланов. Были группы просоветски настроенных, богатых людей, которые, будто не замечая всего происходящего в СССР, ездили регулярно в Москву и Ленинград, хвалили советскую медицину (дешевизна + качество!), работали в ООН и боялись диссидентов, которые стали появляться на Западе. При этом некоторые из этих русских были верующими, но, конечно, нога их не переступала православных храмов Зарубежной Церкви.
Другая часть русских женевцев, наоборот, была антисоветски настроенной, много помогавшей диссидентам, связанной с РСХД, НТС, работавшей для "вражьих голосов", при каждой возможности посылавшей в Россию книги, знающей правду о "самой гуманной" и поэтому никогда не ездившей на Родину своих отцов. И еще были русские, растворенные в швейцарской среде, забывшие свой родной язык, сменившие вероисповедание и абсолютно не интересовавшиеся Россией. К этой категории относилось скорее третье поколение русских.
Встречаться и дружить с просоветскими дамами мне было неприятно и даже противно. Несколько раз я присутствовала на ужине, где в разговорах всерьез хвалилась политика, проводимая Брежневым, говорилось, как им дешево и спокойно бывать в Москве, какие тупые и жадные швейцарцы, и, конечно, пелись дифирамбы "русской душе". Весь этот жалкий и примитивный набор был, вероятно, рассчитан на меня и должен был как бы укреплять меня в сознании того, что СССР - это рай, а здесь капиталистический ад, и поэтому я не должна расслабляться и поддаваться искушениям и соблазнам.
Однажды, после очередного вечера с "задушевной беседой", я спросила Ирину, почему эти люди так усердно меня агитируют за советский строй. Они что, чувствуют в моей душе сомнения или думают, что я сплю и вижу остаться "насовсем у нее в гостях"? Кажется, Ирина мне ответила, что это они по инерции со всеми приезжими так говорят, а с Игорем у них было полное понимание, и он им рассказывал о грядущей новой России. Хотя! Чем ближе к концу пребывания, тем больше он был одержим сомнениями. Более того, ему швейцарцы предлагали остаться, он советовался с нею и с Т. Т., и она до сих пор не понимает, почему он не решился.
- Может быть, из-за тебя? - спросила меня Ирина.
- Скажу тебе откровенно, что не знаю причины его нерешительности в этом вопросе. А может быть, возраст? - ответила я почти провокационно.
- Ну какой возраст! Он ведь сильный, красивый, талантливый. А я ему такой бы опорой была, хотя бы на первых порах! - воскликнула Ирина.
Может быть, именно этой "опоры", при всем своем цинизме, отец и не хотел иметь. А любви настоящей (не на несколько месяцев) у него не было. Объяснять этого он не хотел ей, расстался почти навсегда, а роман по переписке долго не протянул бы. Не знал он Ирины!
Однажды утром раздался звонок у входной двери и на пороге появился красавец мужчина, этакий Джеймс Бонд на швейцарский манер.
- Ну, вот вы и приехали, как вам наша Женева? А папенька ваш все беспокоился, что потеряетесь по дороге, поднял панику, даже звонил мне, произнес гость, и я поняла, что это именно тот человек, с которым у отца были такие интересные беседы.
- Я уверена, что вы Троянов. Как я могу к вам обращаться? - спросила я.
- Да просто по имени, Тихон, а с моей женой Мариной и мальчиками я вас познакомлю позднее. Я зашел на десять минут с вами познакомиться, к сожалению, должен уходить, дела. Я скоро позвоню, и мы что-нибудь организуем интересное, например, поедем в Берн или вдоль озера, пообедаем в ресторане. До свидания, - и моя рука утонула в его мягком пожатии.
Тихон Троянов был из тех интереснейших личностей, которые через разговоры, вопросы, мне задаваемые, рассказы (малые) о другой эмиграции приоткрыли мне настоящую жизнь России в изгнании. Тихон был ласков и внимателен ко мне и сам не подозревал, какую работу в моей голове проделали его осторожные беседы, сколько вопросов я себе задавала после каждой нашей встречи. Он был владельцем большой адвокатской конторы в Женеве, сейчас ее филиал Тихон открыл в Москве. В то время никто, а он тем более, не мог и мечтать о подобном. Кажется, он же вел дела по защите авторских прав только что выдворенного из СССР Александра Солженицына. Тихон Троянов был сыном священника, русский поток эмиграции через Югославию привел его в Швейцарию, где он женился на гречанке.
