Шалопаи - Семён Александрович Данилюк
Ранним утром в квартире на Таганке зачастил междугородный зуммер. Заспанный Алька, почёсываясь, добрался до прихожей, поднял трубку.
– Ну допустим, я, – буркнул он недовольно.
– Вижу, не вовремя, – раздался голос Фомы Тиновицкого. – Литра два, поди, в себя влил? Но извиняйте, дядьку, мне хуже, – уж полсуток не пью. На телефоне сижу. Разыскиваю Ваш бродь! Да все кто может тебя разыскивают. Срочно выдвигайся. Тебя тётя Тамарочка дожидается.
– Как только, так сразу.
– Да не как только, а просто сразу. Она в Шестой больнице. Я разговаривал с Липатовым. Сказано, – найти немедленно.
– Что? Так плохо? – Алька испугался.
– У тебя что, уши заложило?! – рассердился Фома. – В общем, бегу в больницу. Передам ей, что ты знаешь.
Алька откинулся затылком о стену.
На звонок вышла Светка.
– С тётей Тамарочкой что-то? – чутко угадала она.
Алька жалко улыбнулся:
– Ну почему живём в уверенности, что завтра будет так же, как и сегодня? И всякий раз удивляемся, обнаружив, что земля вертится, с каждым оборотом накручивая новые сутки и новые несчастья.
– Пулей собираемся, – по-своему расшифровала заковыристую фразу Светка.
В отделении Шестой больницы медсестра на посту без выражения взяла паспорт, позвонила по внутренней связи. Тотчас из ординаторской подошла врач – полнеющая женщина лет сорока.
– Он самый, – бросила медсестра, отчего-то неприязненно. Алька поёжился.
Врач оглядела сытого, холёного красавчика.
– Где ж ты болтался-то? Мы тебя третий день всей больницей разыскиваем.
Алька открыл рот для объяснения.
– Пошли, – перебила врач.
– А?.. – Алька разлепил губы.
– Только тем и жива до сих пор, что тебя ждёт.
Они вошли в двухместную палату. Одна кровать, со скатанным матрасом, была свободна. За ширмой недвижно лежала измождённая старуха с втянутыми дёснами. Слёзы поползли по Алькиным щекам.
Врачиха указала ему на табурет. Склонилась участливо к больной.
– Тамара Васильевна, приехал ваш сынок.
Ресницы умирающей вздрогнули, в попытке открыть глаза. Но усилие оказалось чрезмерным.
Врач подняла худенькую, в вялой паутинке руку, возложила сверху на Алькину ладонь.
– Это его рука, – шепнула она.
Старческий палец прополз по запястью, едва заметно нажал.
Алька припал мокрым лицом к её груди.
– И я тебя тоже, тётя Тамарочка! – забормотал он. – Знаю, ты к дяде Толечке торопишься. Скажи ему, чтоб не волновался обо мне. И оба – не переживайте. Всё будет тип-топ.
Он схватил руку, поцеловал. Принялся гладить, пожимать. Без ответа.
Врач аккуратно приподняла веко больной.
– Всё, – просто сказала она. – Надо же! Дотерпела.
Надвинула простынку на голову.
– А что… было? – выдавил Алька.
– Всё сразу. После в эпикризе распишу… А если без эпикризов, – жить устала.
Алька прикрыл глаза: тётя Тамарочка часто горько шутила про мужа, – мол, умер посреди роскошного здоровья. Вот и сама ушла одномоментно, не жалуясь, не болея, – неиссякаемая, казалось, энергия разом дала усадку.
В приёмном покое поджидали Оська со Светкой. Они уж знали.
– Успела хоть что сказать? – спросила Светка.
Алька вспомнил слабое поглаживание.
– Всё-всё, – ответил он.
В квартиру Земских Алька вошёл со страхом. Такую родную прежде, такую пугающую одиночеством ныне. Квартира стояла опрятная, вычищенная, как прежде. Будто хозяйка заранее приготовилась к уходу. Единственно, на плите стояла сковородка с оставленным «на следующий день» маслом и чайник с ситечком на носике – со спитой заваркой. Привычка с войны не выбрасывать продукты въелась навечно.
В гостиной, на большом столе, под вазой с искусственными гвоздиками, лежал ордер на квартиру и страховое свидетельство на случай смерти – на его имя. Неведомыми путями тётя Тамарочка исхитрилась прописать любимца к себе.
Алька опустился на стул и зарыдал навзрыд. Теперь, в одиночестве, необходимости сдерживаться не было.
Он закрыл тёмными пледами зеркала и в совершенном расстройстве принялся слоняться по квартире. Заглядывал в кухонные ящики. Бесцельно открывал и закрывал шкафы, тумбочки.
Открыл кладовку. Содержание шкафов и гардеробов он знал. А вот кладовку никогда не разглядывал. То есть забирался в неё не раз. Особенно при игре в сыщики-воры. Вор Алька с замиранием сердца прятался здесь в темноте от сыщика – дяди Толечки. Тот топотал по квартире, грозился, но найти не мог, пока исчихавшийся, торжествующий Алька сам не выскакивал наружу. Затхлый запах слежалой пыли въелся в память навсегда. А вот содержимое кладовки разглядывал он впервые. Здесь в углу громоздились тесно картонные коробки – одна на другой. Тайные богатства тёти Тамарочки. Принялся снимать. Верхняя – с полотенцами, кухонными тряпками, со столовыми приборами. Тут же упакованные вместе чайный, кофейный и столовый сервизы, которых Алька прежде вовсе не видел, и четыре запылённых хрустальных бокала. Два недостающих – с остатками шампанского – они с дядей Толечкой торжественно грохнули об пол в день Алькиного четырнадцатилетия.
В следующей – россыпь из крышек и пробок от бутылок, одноразовые открывалки для консервных банок с сардинами, пипетки от лекарств, серебряные и золоченые обёртки от шоколадок, картинки из старых календарей, пустые коробки от обуви, даже банки из-под персиков и огурцов – для будущих солений и варений. В отдельной фарфоровой коробочке – молнии от брюк и курток, большей частью, негодные к восстановлению, связка разноцветных шнурков, перламутровые пуговицы. Всё это рачительная тётя Тамарочка приберегала на случай. А вот содержимое следующего ящика Альке оказалось знакомо. Прежде всего, бархатное платье. Тётя Тамарочка заказала его портнихе – Матильде Изольдовне. У мужа, по слухам, появилась новая секретарша, и захотелось заново очаровать его. Обновку она примерила в спальне перед зеркалом. С усилием втиснулась. Глубокое кружевное декольте, пикантный боковой разрез до бедра. Фыркнула. Стянула с треском. Мужу так и не показала, и больше это платье никто не видел. Рядом лежали несколько штук фетра, сверху – два флакона дефицитнейшей «Красной Москвы» – прозапас. Тут же почему-то стеклянная новогодняя звезда с обломившимся стержнем, – Алька, пытаясь насадить её на макушку, поранил руку, и перепуганная тётя Тамарочка повезла его в травмпункт. К дальней стенке оказались прислонены несколько самодельных картин, – оказывается, когда-то дядя Толечка занимался чеканкой и выжиганием. За ними – сломанная гитара с привязанным к грифу бантом и с порванными струнами; санки – на которых малыш Алька кубарем скатывался с ледяной горки; металлический бак для шинковки капусты; портативный радиопередатчик. Страшный дефицит, привезённый дядей Толечкой из Финляндии. С гвоздём-соткой, вбитым посредине. Это был первый гвоздь в жизни, забитый Алькой. И, наконец, спортивная сумка с надувной спасательной лодкой внутри.
Лодка – единственное, что осталось от катера, когда-то принадлежавшего Земским. Одно из первых детских воспоминаний – дядя Толечка, выруливающий со стоянки на Тьмаке, и истошное тёти Тамарочкино: «Толик! Перестань лихачить! Помни, на борту ребёнок!» А в это время справа их обходил на байдарке начинающий гребец Фома Тиновицкий. После, по настоянию тёти Тамарочки, катер продали. Ей всё чудилось, что малыш падает с палубы в реку, и никто этого не видит.
Алька принялся извлекать содержимое коробок наружу.
Увы! На свету хозяйские накопления сильно потеряли в привлекательности. Платье выцвело, фетр, обильно изъеденный молью, порыжел.
