Мне хорошо, мне так и надо… - Бронислава Бродская
В этот вечер они пошли в кино в клуб Русакова, он её проводил, она обняла его, и заплакала. «Не могу больше, не могу больше…» – повторяла она, рассказывая ему очередную Гитину пакость, и тут Эрик сказал ей, что скоро он её заберет. «Когда?» – по-деловому спросила Аллка. «Скоро», – ответил он. «А ты своим родителям про нас сказал?» – об этом она его уже не в первый раз спрашивала. «Скажу, скажу, обещаю», – Эрик обещал ей это почти каждый день, но всё не мог решиться. На следующий день была суббота, родители пораньше пришли с работы и стали собираться в театр. В какой? Эрик не спросил, ему было всё равно. Мама гладила отцу рубашку, себе юбку, в комнате пахло палёной тряпкой и углём из утюга. На маме уже был надет капрон, тонкие чулки, через которые было видно большую бородавку на ноге. У порога стояли её маленькие лаковые туфли, мама всё сомневалась, надевать ли ей их сразу или взять с собой: вдруг будут лужи или пойдёт дождь, туфли испортятся. Папа молча читал за столом газету. Эрик твёрдо решил объявить родителям о женитьбе, но молчал. «А ты что дома сидишь? Сегодня же суббота», – спросил отец. «Я уйду, уйду, мне ребята позвонят». Дольше тянуть было нельзя, родители сейчас уйдут и всё опять отложится. Сестры нет дома, бабушка в своей комнате… Сейчас… Какой же он тряпка… Мама надела туфли, накинула светлую жакетку из велюрового драпа, и они пошли по коридору к двери, Эрик заслонял им проход. «Ну что ты тут вертишься. Дай пройти», – мама уже вся была мыслями в театре. Эрик отодвинулся и на него пахнуло мамиными всегда ему неприятными духами «Манон», смешанными с лёгким запахом пота. Папа открыл входную дверь, они вышли, и он сразу взял маму под руку. Дверь на пружине должна была хлопнуть, но Эрик её придержал:
– Мам, подождите, пап… Я женюсь…
Родители резко остановились и одновременно обернулись.
– Что? Что ты сказал? – мама недоуменно смотрела на него.
– Я сказал, я женюсь.
Худшее было позади и Эрик внезапно успокоился. Папа посмотрел на часы, они явно начинали опаздывать, хотя что ж теперь, может, они вообще теперь ни в какой театр не пойдут.
– Ладно, понятно. Мы вернёмся, тогда поговорим. Идём Изя…
Ага, они всё-таки не стали свой театр отменять. Экая невидаль: он женится. Успеется всё обсудить. Эрик немного обиделся. Театр – это событие, а его дела – это всегда его дела. Вечером пришлось всё рассказать: девушку зовут Алла, да… Надо же какое совпадение. Она – сирота, живет с мачехой. Нет, нигде не учится… Не знаю, почему… Не до учёбы в такой ситуации. Работает ли? Нет, не работает… Не знаю, почему… Наверное, потому что у неё нет пока специальности… Да, да, еврейка. Что, это имеет значение? Нет, какая разница. Где они будут жить? А что, есть варианты? Тут, естественно, в большой комнате, на тахте, а Аллка на раскладушке, как ещё?
Родители были, наверное, удивлены, но вида не подали. Папа молчал, а мама сказала, что они препятствовать не будут, что это его дело, он взрослый человек и должен нести ответственность за свои решения и поступки. Они помогут чем смогут. Мама всё это говорила ещё даже не познакомившись с Аллкой, хотя что это меняло. Он пришёл с ней домой, пили чай, мама, взяв на себя всю инициативу, Аллку расспрашивала о семье, о её планах. Эрик так никогда и не услышал родительского мнения о своей будущей жене. Мама не сочла нужным его озвучить. Это был принцип, которым она всегда гордилась: не вмешиваться в жизнь детей. Они должны набить собственные шишки и сделать выводы. Она не должна им мешать. Интересно, послушался бы он родителей, если бы они старались ему помешать, сказали бы про Аллку всё, что они действительно думают, послушался бы он их? Вряд ли. Но они даже не попробовали. Он потом тоже не пробовал, то ли не верил в успех отговоров, то ли соглашался с маминым воспитательным кредо? Были ли они правы, или таким образом облегчали себе жизнь, пытаясь оградить свой душевный покой принципиальным невмешательством? Эрик помнил, что под нажимом мамы он сделал тогда Аллке свой первый подарок. Они вместе купили ей золотое кольцо с маленьким, нечистым, но очень глубоким и красивым изумрудом, ярко-зелёным, с крохотной чёрной точкой в глубине. Гладкий, без граней камень в простой оправе, редкий кабошон.
Дальше Эрик мало что помнил. Бабушка заболела и в марте умерла в больнице. А в конце февраля родилась Юлька, их дочка. Бабушка правнучку так и не увидела.
Теперь Эрик не понимал, каким это всё время для него было? Тогда он считал, что его жизнь внезапно превратилась в ад, хотя почему он так всё воспринял. Может, это суетное время с грудным ребёнком в центре их существования и было истинным счастьем? Нет, не было. Наоборот. С рождением ребёнка он сразу стал понимать, что совершил ошибку, которую теперь уже не исправишь. Вся торжественная процедура встречи Аллки из роддома прошла по-деловому, без положенных в этом случае радостных жестов, бабушка умирала, было ясно, что дни её сочтены. Всё происходило параллельно: похороны в промозглый мартовский день, а дома посередине столовой сидела с голой грудью Аллка, качала орущего младенца и плакала, не в силах выжать из груди ни одной капли молока. Дочка показалась Эрику жалкой и некрасивой, ему совали в руки запелёнутый сверток, он брал его, но ничего не испытывал, с ужасом понимая, что пока совершенно не готов быть отцом. На следующий день после роддома, Юльку стали купать в тазу, долго готовились, грели воду, раскладывали на полотенце разные баночки и коробочки с притирками. Вокруг маленького красного, с тонкими руками и ногами тельца столпилась вся семья, сразу стало заметно, что не хватает
