снарк снарк: Чагинск. Книга 1 - Эдуард Николаевич Веркин
Я окончу школу, поступлю в институт, приеду в Чагинск, и мы отправимся к морю, я не сомневался, что все будет именно так…
Кристина стала отбивать пододеяльник о скамейку.
— Может, не стоит сейчас? — спросил Роман. — Не время?
…И все получилось. Я поступил в институт, окончил его с отличием и нашел хорошую работу, а когда написал «Пчелиный хлеб», работу еще лучше, деньги появились, и я поехал к морю. Но не с Кристиной, а с девушкой из туристического агентства, ее звали Лариса. Про Кристину я не забыл, но, если честно, прежние идеи казались мне необыкновенно глупыми. И Кристина казалась мне глупой, обычной деревенской фантазеркой, к тому же… К тому же был Федька, я помнил. Свинья. Скотина Федька, ну их — не возвращайся сюда, велела бабушка…
Кристина стучала пододеяльником, и над скамейкой на мгновения вспыхивали радуги, в этом мире полно радуг, достаточно поднять голову; Ньютон говорил, что каждый, кто увидел радугу, уже не может сомневаться в существовании Бога, радуга — его улыбка, ведь в ней нет никакого смысла. Ветер, дождь, солнце, сколь прекрасны они ни были бы, несут в себе несомненные практические пользы, в радуге же нет никакой пользы, кроме радости, поэтому люди, увидев радугу, улыбаются.
Сегодня мне не хотелось улыбаться.
Я выступил из-за вишни и направился к Кристине. Роман следом.
— Привет, — осторожно сказал я.
Кристина оторвалась от таза.
— Мы пришли.
— Да, хорошо…
Кристина стала выжимать пододеяльник, ни я, ни Роман не кинулись помогать, стояли, как бараны.
— Постирать решила, — сказала Кристина. — Надо что-то делать, надо двигаться, я не могу ждать… Я искала по реке… там ничего… Ничего нет.
Кристина отпустила пододеяльник, он сполз в таз.
— Ничего никогда нет…
Кристина смотрела на поленницу.
— Мы вчера хотели еще зайти, — сказал я. — Но Федор сказал, что ты хочешь побыть одна…
— Да? Наверное… Он был вчера. Рассказывал… Они нашли кепку.
Кристина снова продолжила выжимать, выбирая пододеяльник из таза, словно душила упрямого белого червя.
— Они нашли кепку Кости… но он не мог быть в том месте. Зачем они туда отправились? Получается, что мы все это время искали в другом месте…
Кристина перестала выжимать, бросила пододеяльник на скамейку, поглядела на ладонь.
— Пойдемте.
Кристина направилась к дому. Мы за ней. Я не надеялся, что это закончится хорошо, и жалел, что покинул кровать. Я мог бы лежать и думать о будущем. Но я ее покинул. И Чагинск сомкнулся вокруг. Хазин, сука, когда была машина, я не чувствовал себя в углу, я мог ехать в Заингирь и в столовую доручастка, на старый РИКовский мост и на Новый, в Нельшу через Крынки, а сейчас я могу пройти от дома Снаткиной до краеведческого музея.
— Федька врет. Витя, ты же знаешь, он всегда врет. Они кровь у меня взяли, на этой кепке кровь… Федька с самого начала врал, они эту кепку с самого начала нашли, а ничего не рассказывали. Ничего не делали…
Мы поднялись на веранду, затем в дом, в большую комнату. На подоконнике стояла тарелка с недоеденными зелеными помидорами, подушка валялась на полу, пахло кислятиной.
— Они все врут… Я ко всем обращалась, они меня не слышат. Никто не слышит…
Кристина замерла, прислушалась и убежала в комнату Кости. Мы остались одни и простояли, наверное, минуты три. Кристина так и не показалась.
Я отправился за ней.
Она стояла посреди комнаты.
— Не могу отделаться от ощущения, что он у себя, — сказала Кристина. — Прихожу и будто слышу его… Будто он тут…
В комнате Кости ничего не поменялось. Кристина села на диван, мы остались стоять.
— Не могу ни о чем думать, — сказала Кристина. — Я не могу ни о чем… У меня это в голове, я чувствую.
Кристина разглядывала ладони.
— Я боюсь… Я почти уверена, что случилось нехорошее…
— Погоди…
— Глаша что-то знает, — перебила Кристина.
— В каком смысле? — спросил Роман.
— Они же дружили. Костя, Максим и Глаша…
Кристина открыла ящик стола и достала фотографию. Черно-белую.
Аглая. Очень хорошее фото, умелое. Профессиональное. Ну или очень повезло. Аглая сидела у окна и ела арбуз. На лице у нее было выражение настоящего летнего счастья, какое случается редко, — от земляники с молоком, от солнечного дня на пляже, от первого августовского арбуза, особенно если август жаркий. Аглая была счастлива, не замечала ничего, кроме арбуза, фотографа тоже явно не видела. Аглая с арбузом ничуть не напоминала библиотечную Аглаю, любительницу чтения, дрессировщицу котов и чемпионку декламации.
— Они все вместе собирались идти, — повторила Кристина. — Костя и Макс. Что-то искать в лесу… Глаша может знать куда, она часто с ними гуляла.
Могли отправиться смотреть море.
— Ты с ней не говорила?
— Нет, — она попыталась вытянуть занозу ногтями. — Меня не пустили. Нина Сергеевна сказала, что Аглая болеет, но мне кажется, что Нина Сергеевна боится…
— Чего боится? — спросил Роман.
— Не знаю чего… Аглая не выходит из дома. Или они ее не выпускают… Правильно делают, они не дураки, они понимают… Я бы сама не отпускала… Заноза…
Кристина принялась выкусывать занозу из ладони.
— Она знает что-то, знает, я не сомневаюсь… Аглая знает…
— А Федор? — спросил я. — Федор с Аглаей не пробовал побеседовать?
Кристина замолчала.
— Может, мы с ней поговорим? — предложил вдруг Роман. — Виктор хорошо знаком с Ниной Сергеевной…
— Я тоже с ней знакома. Думала, что знакома, а она меня и видеть не хочет.
Я к ней стучалась.
— Мне она не откажет, — сказал я. — Я в этом уверен. Можно попробовать прямо сейчас.
— Я с вами пойду, — тут же сказала Кристина.
И действительно пошла.
Где жили Черпаковы, я не знал, Кристина шагала первой. А я думал, не растянуть ли ногу. Роман был доволен.
— А ты не сдержал слово, — сказала Кристина. — Ты меня обманул…
— Я не обманул. Я поговорил со Светловым, они продолжат поиск. Он обещал.
— Да не, я про книгу… Он обещал свою первую книгу посвятить мне, — Кристина обернулась к Роману. — А не посвятил… И название я для его книги придумала. Помнишь, тогда? Мы соты ели… Соты — пчелиный хлеб, это я сказала. А ты забыл. Забыл, наверное?
— Не забыл…
Не забыл, правда.
Мы повернули в переулок, названия которого я не помнил, но в нем лежала ржавая кабина от «ГАЗ-66», она лежала тут и сейчас.
— Это суеверие, — сказал я. — Первую книгу
