Виктор Ревунов - Холмы России
Недолго ждал. Подошла Катя. Вот она, близко к нему, сердце под стеганкой. Вдруг повернулась. Он вышел из-за кустов.
- Тихо, дочка лесникова.
Катя чуть отступила.
- Ты звал, бандит?
- Вот явился, как обешал. Отблагодарить же надо.
Спасла па границе меня. Тихо!
За лесом прозрачно осветилось и упало.
Ловягин выхватил из кармана складной нож Что-то
щелкнуло - из рукоятки сверкнуло лезвие.
- Мог бы и убить! Ведь предашь. Но слушай, что я тебе скажу.- Павел пригнулся, огляделся по сторонам и вдруг словно из скрытого выдрался. Лицо его было бледно,- С мешком и ножом ходит с бандой Гордей Малахов. Ждите его в избе его жены.
Ночь скрыла его. Только за куст зашел - и как провалился.
Катя бежала и падала.
Повалилась в росистый дягиль.
Показалось, Федор стоял, держась за березку, высоко поднялся - земля под края небес поширилась.
Она забежала в палатку. Вот он, лежит под шинелью, старичок, а глазами мальчик, без ног.
- Ночь это, мильгй.
- Ночь.
- А и днем так. Сейчас уйти мне надо,- прижалась к лицу его.- Увезу тебя скоро.
Ночь скроет, да близко засадой заметит. Днем виднее и спокойнее в шуме. До зари еще четверть.
Павел Ловягин снова вышел к дороге: приближался к встречальному месту. Завалился под куст. Холодит сыра земля. Мокро от росы.
"Ради чего ей сказал? Что толку. Ничего не изменилось. А что хотел? Что-то я хотел,- раздумывал Павел.- Но уходи. Уходи. Потерянное не вернешь. Голова дороже.
Дальше бежать от этих мест. А куда? По всей Европе патрули. В Харбин бы, а там в Гонконг. Вот где с ножом гуляют. Скорее наберешь. Дальше, дальше! На какойнибудь островок с хижиной. И жаркий бочок будет. Вон ты, Пашенька, куда от России,- зло признался он тому далекому мальчонке в синем с белым матросском костюмчике.- За царя хотел, а вышло за немецкую корку".
Да была ли когда эта дорога в сосновом солнце, и он ли проносился в тележке с отцом? Вон там поворот и невысокий обрыв - омуток, где голавль проплывал темным и красным чудом.
"В чем же вина моя? Я же только явился в устроенное".
Вокруг пожары ранами. По стволам сосен мелись тени. Солдаты шли. Беженцы являлись, как будто одни и те же понуро шагали, а земля тянула назад.
Рядом повалилась женщина, прилегла. Глянули немигуче глаза и закрылись.
Он посмотрел на нее. Брови как глухарки лесные, и учуял он бражный запах мокрых черничников, будто уж и виделось когда-то в ночном бору литое, белое и ползучее тело.
- Ночь ли, день?- пробормотала она.
- Ночь,- прошептал он, глядя в меркнувшие зрачки ее.
- Забудем и свет.
- Рядом,- показал он на разваленную баньку,- пошли.
- Там нет.
Но встала и пошла с ним.
В баньке цигарка распалилась. Какие-то люди сидели.
-- Баба, заходи,- потянули за подол Серафиму.
Ловягин показал нож.
- Моя!- сжал ее руку.- Пошли?
За пунькой раненые по всей поляне.
- Туда!- заметил он темное в кустах.
Она села в куст. Воздух словно обожгло сухим смородиновым зноем.
- Моя! - сказал Павел и еще крепче сжал ее руку, повел за собой.
- Не найдем,- сказала она.
-- Здесь,- свалил ее на одинокий заросший сноп.
- Глядят.
Все остановилось на миг.
Он увидел возле кустов дядюшку, руки его были связаны за спиной. Он выше поднял голову, завидев его,
"К признанию, к признанию",- будто гласило.
На дороге девушка в шинели, в платке глядела на Павла.
"Катя".
Перед банькой стоял человек в гимнастерке - Гордей Малахов. Другой Шабанов - показывал на Ловягина, и Гордей тронулся к нему, набирал ход все быстрей и быстрей.
Серафима отбежала.
- Сюда!
Гордей спешил к Павлу, вытаскивал пистолет из кобуры.
- Стой!
Павел прыгнул в овраг, выбрался на ту сторону. Удар в голову ополошил его.
Он, ломая кусты, повалился па дно оврага. Встал и полез по склону. Поднялся было и отвернулся. Удар скользнул ниже затылка.
Павел, заваливаясь, но не падая, ворвался в орешники. На колено поднялся. Ждал с ножом. Кровь ползла по лицу. Рядом гомонили, не могли успокоиться.
- Убьют, не ходи!- раздался крик женский.
Серафима проползла по яверю. С шелестом поднимались против ветра темные вздохи его и падали.
Рука легла на ее спину, придавила.
- Стой!- потащило и бросило навзничь.- Здесь, здесь.
Взор ее занесся куда-то, будто хотела заглянуть на другой, неведомый за небесною прорвою берег. Огнище в глазах красотою прозрело вдруг.
Грудь закатилась и потекла в рваной кофте.
- ^ я^- говорило бородатое и грязное.- Да очнись!
Ворочались в яверном иссохшем хворосте, да словно что сплетало их и душило в путах.
Серафима опустила голову. Платок скрывал ее лицо.
Желавин стянул платок.
- Все как-то мимо. И глядим мимо. Будто противные. Не разберу.
Она замахнулась платком, хотела накрыться, да с одной руки сорвалось: платок затянуло яверем.
- Не размахивай. Заря-темное ловит. С бугров видать.
Заря не пробуждала от беды, не звала на крапивный двор, не грела, холодная, конопляники у овинов, лишь напоминала о радостях, дорогих теперь. Запаривала болотные прорвы красным адом наступавшего дня.
Луженой зеленью засветал яверь.
- Как на дне морском,- проговорила Серафима.
- Туда бы. Ты - в короне алмазной, а я - с вилами.
Дырявь корабли. А из трюмов золото монетами разными.
Кучами в водорослях. Вилы бросай, лопатой греби. Одно не купишь. А что? Чего-то и неведомо. Все другим достается, да никак не купит, что нищему какому даром подтрапнт.
- Что ж такое?- пробормотала Серафима.
- Слова этому нет. И сопляк любит, богач и герой.
А есть, одним взглядом поразит - бриллиантом драгоценным. Берн! А отблеск не возьмешь. И в руках и на душе пусто. Любовное, да не любовь.
- Фенька блазнится.
- Вот и очнулась, милка. Где была, что видела? Где знакомый наш? Весь клубочек распряди.
Серафима посмотрела на зарю. Огнище показалось в глазах, и чуть отвела взор, погасло.
- Тошно,- проныла она.- Червяк на сердце.
Упала в яверь, уползти хотела. Желавин достал ее и повернул на спину. В рваной кофте - в тени и в заре малиновые ягодки. Из-под ресниц помертвело смотрела и ждала. Теплым болотом обдавало ее.
Она села и снова с силой замахнулась платком, сказала:
- Взорами сгорели, на чужое-то глядя. Много видел, да брать боялся. Все около.
- А как за чужое стукнут. От дома убежишь, а от стыда своего нет.
- На подлом стыдом не провалишься. Иди к Стройкову со стыдом. Строгий мужик и по совести, хотя и замучил. Не в меня, в старое, трактирное торкнулся.
- Не он решает.
- Пошел бы?
- Я под Ельню сходил бы. А оттуда, на целых если ногах, с отпущением шел бы и шел бы к тому океану Ледовитому и вкось к другому. Волей бы надышался.
Умираю без волн.
- Кто этот знакомый?- спросила Серафима.
- А что тебе? И знать не надо.
- С Катюшкой Стремновой в ельнику встречался.
- Как! - вертанулся Желавин поближе к Серафиме.
- Чего-то поговорили скоро.
- Вон что. Умом того не достигнешь, что глазами увидишь. Значит, с комиссарами он?
- Или чего ты болтал на болоте?
- Нет, нет,- заслабевшим голосом проговорил Желавин,- Так,всякое.
- И всякое оборачивается.
- Упустили.
- Это бы ладно, с комиссарами. Бандюга он голодный.
- Ас Катькой чего ему надо?
- Мало ли знакомство какое. Форма-то на нем командирская. А бандюга. Где же ты подобрал такого?
- В жигаревской избе, в погребе прятался.
- И ты туда же.
- С сеновала его видел.
- А ты Феньку ждал. Все к ней. Да свое не отдаст, счастлива. Не оторвешь - и ты, и Митька, два дурака.
- Зависть гложет тебя.
- Что видела с тобой? Днем света боялся, ночи у окна просторожил. От колесного стука под берег бегал.
- Под притолокой гнися. А я забыл,-с раскаяньем, как-то и посмеявшись, сказал Желавин.- Допрешь до поговорочки своей. Что дальше, говори.
- Пошла я за ним: от следа его, как за лодочкой, берегом. А след путает. Уйдет, скроется, и откуда-то опять на том же месте. Только чудно. Если глядеть, сразу и видать: нехороший чего-то ходит. И все в тень, в тень. А того не понимает, перед заревом фуражка-то его тетеревом. На развалины барские завернул. Подремал, подремал, да как вскочит. Беженцев испугался. Занырял по осиннику. Потом вдруг будто опомнился. Под пеньком чего-то заковырял. А когда скрылся, я к пеньку.
Серафима осторожно вытащила из кармана стеганки что-то завернутое в рвань. Расплела лохмоткн. Засохшая грязь рассыпалась, в глинце что-то блеснуло. Желавин хотел ближе разглядеть, а Серафима отдаляла и смотрела, как он клонился будто бы сном.
- Поиграй, поиграй, милёнка ты моя,- заговорил, оглаживая ее колено, омывал порезанное осокой,- Тихонькое. А ночкой?- глянул в глаза.- Подай!
