Виктор Ревунов - Холмы России
Есть вода прозрачная, леденит в звоночке родника, а бывает - просочится из пластов неподвижная, и неведом исток ее: где-то в плывунах, от которых, случается, вдруг треск пройдет по избе - что-то силой в земле стронулось.
- Стук-стук,- повторил Желавин.- Тростью, говоришь? Не по доске, а в башке твоей проверял разные струны. Значит, знал твой тон.
Стронулся неподвижный взор Серафимы - отравилось в глазах болотное огнище. Закрыла лицо платком.
- Не стучал. Наврала. Выдавать не хотела. Сама видела у него камушки красивые - так и горят, и куда-то делись.
- Меня не касается,- как скосил голосом Желавин.- Я на охоту не выходил. У меня свидетель, и я этому человеку свидетель.
- Половица-то и померещилась. Будто там, во тьме, камушки-то.
- Дела не меняет. След, след за тобой. Ловягины с живой шкуру сдерут за камушки. Они любят камушки.
- Раба вечная, поломойка, паскуда. На такие короны глаза подняла!покаялась Серафима.
Желавин вывернул из кармана комок льняной и подал ей. Она расплела прядки. В гнездышке спутаны цепочкой крест и кольцо обручальное.
- Мое. Личное. В случае скажешь, что взяла. Пол порогом у честного человека от аспидов прятала. Поняла?
В кончик платка завязала кудель желавинскую: что-то спрядется. Стянула крепко.
- Жалеешь. То огнем, то холодом,- сказала она.
- Как через Стройкова перешагнула?
- Через живого. Ошалела я. В чужую грязь лезет, в гниль порушенную. Новым не живется. Затхлое старье ворошит, исподнее. Мы пострадали, сами и отсудим своим судом. Еще раз его во дворе залила.
- Уйти бы,- посмотрел Желавин в тонкую полоску:
далеким подсолнуховым полем сияла над израненным склоном.-Дочка, дочка наша. Холуй папенька-то.
По щекам Серафимы потекли слезы.
- Я виновата.
- В чем? Что из грязи хотела встать, что плевками трактирными тебя клеймили и душу, душу лоскутком растянули, да гвоздями и прибили, чтоб вдруг не свернулась, позорная, а стыдилась на глазах.
Серафима подползла к Желавину, стоя на коленях, обняла его голову.
- На той стороне жди меня,- сказал он.- Иди.
Серафима скрылась за зелеными стаями яверя: стелились и бились-хотели взлететь, да все рассыпались крылья над вечными прорвами.
Павел Ловягин взгребся на островок и, распластавшись, зарылся лицом в мох - в прохладу его погребную.
В нижней рубашке лежал, босой. Вся обмундировка в узелке с ременной уздой, чтоб на голове держалось - не замокло: и гимнастерка в завязке, и галифе, и сапоги с пистолетом в голенище, и документы до первой случайности - особо пристального взгляда. Порою могильный покой казался усладой, а жизнь убеждала в неподвластности времени, в котором менялись лишь цвета: нет дела заре, идет ли человек или червь ползет.
Он раскрыл глаза во мху. Как на ресницах, слезами свет зеленоватый мерцал.
Желавин скрутил цигарку, раскурил и тронул за плечо Ловягина. Тот посмотрел на жарок дымившийся, на руку, горбастую, настороженную.
- На, покури. Чего ты?
Ловягин опасливо вытянул цигарку из пальцев Желавина.
- В гости ходил?- недобро спросил.
Ловягин окинул взглядом островок. У края охапкой тина подсыхала, а от нее следы затекли.
- Кто причаливал?
- Жалёнка приходила. Срок нам, барин, отгребать отсюда.
- Куда?
- А у лесничего что? Старичка-то не видел?
- Солдаты там. Близко не подходил,- насторожила Павла какая-то перемена.
- Не клюнуло? Лучше бы к какой-нибудь в погребок.
Сколько ты бегал, а не приглядел.
- А твоя где?
- Жалёнка-то? Спровадил. Сама без двора.
- Как оказалась здесь?
- С окопов сбегла. Местечко это давно знает. Сини.
лия ее. Купалась тут и на солнышке грелась. А больше плакала. На тот свет просилась. Да живьем туда не пускают, все равно как без пропуска на заводской двор.
- Не выдаст?
- Кому она нужна. У батюшки Антона Романовича в работницах нужды нет? Постирать что, полы помыть?
Вот зябнет, беда. Да и чудная. Воображение какое-то у нее. Не сказать чтоб дура, а есть.
- А в работницы предлагаешь.
- Собаку хоть бей, хоть гони, она все к хозяину жмется.
Желавин отрезал по ломтику колбасы и хлеба.
- Пожуем перед дорожкой.
- Куда?-допытывался Ловягин.
- Хоть куда. А уходить надо.
Ловягин понаблюдал, как крепко завязывал узелок Желавин, заметил:
- Жалёнка что-то нагадала? Заторопился.
Желавин снял с куста высохшие портянки. Потер их, сложил и убрал в голенища.
- Вести не очень хорошие.
- Да вижу, и болото стронулось.
- И черту бы душу заложил, только бы выбраться отсюда. Но, видать тяжко будет.
- Угорел, смотрю.
- Угорел от проклятого вопроса. Дядюшка твой поставил, а отвечать мне и тебе.
- Не вопрос проклятый, а земля проклятая. Нет на свете страшнее ее,проговорил Ловягин.
- А когда-то по ее травке весело бегал, радовался.
- Лобное место!
- Березнячки детства. Батюшка Антон Романович на гнилушках старого ума светлячками смутил. Новые березняки, барин. Походил я по ним. А вот родниковым их воздухом не дышал, а словно бы духотою груди своей.
Может, и заставишь кого замшелые камни на место поставить. Только сомневаюсь. Ты вон родные места проклял. Так что остается? Чужой мундир да какая-нибудь шлюха пьяная в награду. Вот он, угар-то! Не поберегли тогда, ошиблись с мужичком-то. А теперь на этих холмах вся Европа кренится. Ходун пошел.
Пожарища смолою горели и чадили тьмой, будто уж и устал огонь, изгорелся, как больной бредил в духоте.
Водицы бы из сруба, что пахнет черемухой, испить, мятой бы росистой вздохнуть и поспать в прохладе избяной.
- Если разные твои шутки отбросить, что же предлагаешь?- спросил Ловягин.
- Когда роют могилу, червя не видать. Он в человеке заложен. Почуяв гниль в теле, оживает. Давай на свежее, пока не ожил.
Желавин спустился в болото, а за ним и Ловягин в теплую и смрадную жижу зашел.
- Не силом рождаемся, барин, а по любви милой.
Так что греби и улыбайся ее чудесам.
Желавин медленно подгребал под живот водоросли - бурлило воздухом: держало на плаву, и полз дальше, осторожно, чтоб не запутаться, вился по поверхности, а провалившись, снимал тину с одного плеча, выносил руку кулаком вверх и другое плечо обнажал и снова подгребал под себя вороха.
На кочках отдыхали, распластавшись: руки крестом и ноги враскидку.
- Мать ты, барин, помянул и родителя, вроде как туды его вдогон послал,-на одной из кочек, отдышавшись, сказал Желавин.- А про господа помалкиваешь. Не обижаешь разными словами. С почтением к нему.
- Поздно,- ответил Ловягин.
- Почему? Все впереди.
Желавин постоял перед берегом на корчине - упавшем в веках мореном дубе. Ткало ряднину осинника темнотою с отсветами.
Смял ком тины и бросил в сторону. Тина шлепнулась.
Пригляделся: не покажется ли кто на приманку?
Тихо отмылся и выбрался на берег. Притаился, прижавшись к зазубренной осоке; по сосцу резануло: "О, боже, боже, страшную ты жизнь сотворил!" Оделся в липкое и холодное. А где же барин? Желавин помахал - дал знак выходить.
Ловягин не вышел.
"Утонул, что ль? Да заорал бы".
Желавин прокрался по берегу. У самого края размазанная грязь: след ползучий в траве. Походил. Никого.
Из-за куста выглянула Серафима. Пальцем показала в лесок.
- Туда пошел. Чудной какой-то.
- Лихорадка взяла. А ну-ка посмотри за ним Не упусти.
Павел Ловягин подошел к развалинам усадьбы.
К бугру подступало лесное нашествие. Ровно белели два камня: на них покоилась когда-то плашка скамейки в кустах сирени под окнами, и запахи цветения вспомнились Павлу минутами весны-далеким-далеким лаем и бубенцовым звоном где-то на границе бескрайних полей ловягинских. Да был край на дорогобужской меже, царской милостью и властью заповеданный за службу верную.
Между камней, во тьме, будто бы лицо показалось.
Он, как в слюде, увидел сидевших в лесу беженцев.
Зарябило перед глазами.
"Как же это?"- отполз и, поднявшись, пробежал под тенью леса. Ручей бурлил на камнях и темно лился под берег.
"Надо к дороге",- и вдруг поразился, что не помнил, как подходил к усадьбе - где и как шел: разум ужасало и ослепляло где-то ждущее, внезапное, страшное.
Присел у дороги, будто бы переобуться. Шли уставшие солдаты дорогой и лесом, покачивались повозки - везли раненых.
Тут всех не проверишь. Да и документы имелись у Ловягина. Но подойдет один прикурить, а другой - сзади, и поведут, долго будут вести, пока не скажешь, откуда и кто ты, гад!
А пока и сам мог. Он остановил солдата.
- Исполни просьбу, браток. Вон там, за банькой, Катю Невидову позови. Скажешь, Стройков просит.
В ельнике буду ждать. Да поживей пусть.
Ловягин зашел в сырой ельник. Хвоей пахло и гарью, как на болоте. Зачем он тут? К дядюшке надо. Какие бриллианты, откуда? Что-то пошатывало.
