Шалопаи - Семён Александрович Данилюк
– И ты это в обкоме сказал? – уточнил Оська.
– Ну не прямо, конечно, – Котька смутился. – Это ж обком! Надо понимать, какого уровня было совещание. Но приватно позицию обозначил.
Горошко усмехнулся.
– В общем, постановили на том, что дело будет закрыто, если вы оба увольняетесь с комбината. Ты, понятно, – по собственному желанию, – объявил он.
– Нет у меня такого желания, – отрубил Оська.
Горошко понимающе закивал.
– Да я и сам не представляю комбинат без тебя. Привык за это время во всём на свою правую руку полагаться.
Он повертел чашку с так и не налитым кофе.
– Но понимаешь, Осип! Всё не так просто, – вздохнул он. – Доказать, что деньги тебе подсунули по указанию Башлыкова, – это ещё вилами на воде. Да и, пока разбираются, подумай, сколько грязи по комбинату разольётся. И насчёт аварии… Прокуратура считает, что, как ни крути, у тебя халатность. Подписал, не перепроверив.
– Это что он, за собственным замом каждую бумажку должен перенюхивать?! – втёрлась вновь Светка.
Горошко согласно покивал.
– Я сам об этом говорил. Даже, каюсь, сорвался, на прокурора накричал. И тем не менее, если дело будет доведено до суда, тебя признают виновным в должностном преступлении. Посадить, конечно, не посадят. Но с уголовной статьёй так и так уволят. Ну и грязь вокруг комбината – это надо как можно быстрей пресечь. И так все поголовно вместо работы языками чешут.
Он требовательно посмотрел на Павлюченка.
– По возвращении из обкома мы собрали открытое заседание парткома и завкома комбината, – сообщил тот. – С приглашением руководителей всех крупных подразделений. И…
Он замялся.
– И?! – Оська вскинул голову.
– Проголосовали, что в интересах комбината, чтоб пресечь нездоровые слухи, оба – и Башлыков, и Граневич – с комбината должны быть уволены.
Горошко поднялся:
– Решать тебе, Осип.
Постоял, дожидаясь ответа хозяина. Не дождавшись, кивнул Павлюченку:
– Жду в машине.
Котька поднялся следом.
– А я с парткома ухожу! – сообщил он – с гордостью. – Давно уж напрашивалось. А после этой истории с тобой окончательно решился. Уж если тебя убирать… Ну какой, в самом деле, без тебя комбинат? После совещания позвонил куратору в ЦК. Я ж их номенклатура. Поставил вопрос. Вроде, отпускают.
Требовательно оглядел хозяев. Огорчённый квёлой реакцией, смешался.
– И ещё, – добавил он. – Горошко сам постеснялся. Ты, мы знаем, матери на операцию собираешь. В общем, при увольнении будет выписано единовременное пособие, перекрывающее твои расходы.
Он потоптался и вышел вслед за директором. С лестницы донёсся торопливый перестук обуви.
– Вот меня и купили, – подвёл итог переговорам Оська.
Горошко слукавил – от комбината отлучался Главный инженер Граневич. Башлыков, даже изгнанный с должности, оставался директором совместного российско-итальянского предприятия – основного поставщика оборудования для строительства цеха полипропилена.
Граневичи ждали Клыша. Но Данька опаздывал.
У Клыша давно вошло в привычку перед сном перебирать в памяти, что произошло за день. Что удалось, где сплоховал. И что предстоит исправить завтра. Второй день Даньку свербили две фразы. Вчерашняя – от Оськи: «У тебя-то откуда деньги?» и последняя – Завидонова – «Пусть пока собирает деньги на операцию». Что-то в них цепляло. Уже погружаясь в сон, сообразил, что именно. И – неожиданное озарение – «А что если? Вряд ли, конечно. Но вдруг!»
Вечером, прежде чем ехать к Граневичу, Клыш изменил маршрут – завернул к Мичуринскому саду. Когда, перебираясь через решётку, разорвал штанину, сам над собой, дуралеем, принялся насмехаться. Но всё-таки спрыгнул внутрь. За заброшенной сторожкой нашёл лопату. Среди яблонь разыскал знакомое место. Земля была жирная, после дождя. С азартом золотоискателя Клыш наугад обкапывал поляну. Лопата оказалась со сломанным черенком, так что приходилось копать, ползая на карачках. Наконец, что-то звенькнуло. Клыш в нетерпении, ломая ногти, принялся руками освобождать металл от земли. Спустя пять минут, весь перемазанный, он поднялся, прижимая к новенькому джемперу круглую металлическую банку из-под монпасье. Сильно проржавевшую, подгнившую, но всё-таки сохранившуюся. Отодрал крышку. Деньги, когда-то добытые малолетними фантазёрами для Фонда борьбы с расизмом, о которых забыл и думать, лежали целёхонькие.
Первым к Граневичам после работы забежал Фрайерман. Бурлящий от возмущения, начал что-то рассказывать ещё в прихожей.
Светка хлопотала на кухне – накрывала на стол. Выставила бутылку «Московской».
– Евреи! – звонко выкрикнула она. – Хватит трепаться. Идите ужинать.
Как раз появился Клыш. С непривычным, крокодиловой кожи портфелем.
– Ишь каков! – встретил его Оська. – Ещё пузеню отрастить, и – ни дать ни взять – чинуша!
Он ласково пристукнул друга по животу.
Прошли на кухню. Разлили. Разговор продолжился.
Собственно, разговора как такового не было. Фрайерман всё не мог успокоиться, – брызжа слюной, повествовал, как прошло совместное заседание парткома и завкома.
Больше всего его возмущало поведение бывших земцев, единогласно проголосовавших за увольнение.
– Может, хоть кто-то против был? – робко уточнил Оська.
– Ага! Как же! Выкуси! – Фрайеман зашелся в злорадном хохоте. – Ни один! Не то чтоб выступить. Но руку против поднять! Главное, объявили повестку, и тут же Павлюченок ставит на голосование. Вроде, как всё ясно. Я вскакиваю: «Кому что ясно? Вы на одну доску ставите главный комбинатовский мозг и двигатель и вора-пройдоху! Одним голосованием! И вам, сволочам, всё ясно!» Подскакиваю к Виталику Беленову. Всегда ж бок о бок. «Виташа, – говорю. – Уж ты-то!» Глазёнки отводит: «Для комбината лучше». Хоменко поднимаю: «Вася, покайся. Твоя ж вина!» Мнётся: «Да я не отказываюсь». А на голосовании за поднял.
Данька всё присматривался к Оське. Тот сидел понурый, потерянный. То ли слушал кипящего Фрайермана, то ли сверялся с чем-то внутри себя.
– Да и чёрт бы с этим комбинатом! – высказалась Светка. Оська вскинул больные глаза. – Ну чего вылупился?! Что ты хорошего в нём видел? Дневал и ночевал. А что в ответ? Взяли и влёгкую взашей вытолкали. Выходит, ты им всем со своей реконструкцией поперёк горла сделался. Да ладно ты. Сама идея распрекрасная всем стала по фигу. Людям и так уютно. Каждый к своему котелку притёрся. А ты всё мельтешишь, в ногах путаешься. А значит, пусть не сейчас, так в следующий раз все равно подножку подставят. Что скажешь, Борис?
Энергию, что второй день бурлила в Фрайермане и гнала его драться за справедливость, будто разом перекрыло.
– Если б Анатолий Фёдорович… Разве допустил бы!
Светка шлёпнула ладошкой по столу:
– Ну нет Земского, нет! И комбината прежнего нет! Сколько можно пустую кашу по тарелке размазывать?! Сам-то что думаешь?
Фрайерман поколебался, положил ладонь на руку Граневича.
– Знаешь, Осип! – сказал он через силу. – Кажется, я тебе больше не помощник. Подаю на репатриацию в Израиль. Сколько можно, чтоб в сорок лет тебя рылом по
