Вся вселенная TRANSHUMANISM INC.: комплект из 4 книг - Виктор Олегович Пелевин
Я, конечно, подумал про Гольденштерна.
– Кому?
– Аполлону. Мы будем делать вбойку. Так, как раньше ее не делал никто.
И он кивнул на фреску, где молодой и злой бро кукуратор все стрелял, стрелял и никак не мог расстрелять до конца засидевшихся в вечности Михалковых.
Понятно было, что деньги Люсик украдет. Но в то время я не понимал еще одной важной вещи.
Воруют в России все (я здесь употребляю слово «воровать» в его изначальном широком смысле). На спецслужбы – свои или чужие – тоже пашут многие.
А Люсефедор был еще и романтиком. И искренне стремился делать высокое искусство, считая это главной задачей своей жизни. При всей своей корысти он оставался идеалистом. Это было, наверно, самой поразительной его чертой.
– Будешь репетировать у меня, – сказал он. – И жить пока будешь здесь же.
– На севере? Или на юге? – спросил я настороженно.
От этого зависел мой будущий статус.
– На востоке, – ответил Люсефедор. – В лесу есть несколько отдельных домиков с оборудованием. Один из них твой. Еда за счет заведения. Тебе надо сработаться со своей новой музой… Впрочем, почему новой. У тебя же никакой не было. Привыкайте друг к другу.
– А кто моя муза?
– Ты ее видел в «Голове», – сказал Люсефедор. – Герда. Тебе крупно повезло. Она очень толковая девочка. Слушай ее во всем, как меня самого.
Я сжал пальцы на подлокотнике дивана. У меня даже закружилась немного голова – словно я вернулся в детство и нюхнул украденного у папы клея.
* * *
Домик, выделенный мне Люсефедором, назывался «Студия № 9». Внешне он походил на дачу мелкого сердобола-политрука – не хватало только роз и японской телеги на пневморессорах. Но сердобольские дачки с розами обычно стоят впритык друг к другу, а «Студию № 9» со всех сторон окружал лес.
Идущая к дому дорожка кончалась у порога. Соседних студий не было видно за деревьями и подлеском. О стоимости такого ландшафтного дизайна я даже думать боялся, так что «Студия № 9» оказалась по-настоящему роскошным местом – но роскошь была сосредоточена не внутри, а снаружи.
В домике все выглядело достаточно просто: большая рабочая комната с китченеткой, оборудованием, диванами и соломенными матами-татами на полу. К рабочей комнате примыкали две маленькие спальни. Одну занял я.
Герда появилась в студии через день, затянутая в черную симу-кожу, спокойная и деловая. В одной руке у нее был здоровый баул. В другой – таких же размеров пакет с юзаной одеждой. Мужской, как я понял по свисающему из пакета рваному рукаву.
– Утречко, Кей, – сказала она с улыбкой. – Я теперь твоя муза.
Было три часа дня.
– Мое имя Салават, – ответил я хмуро и уставился в стену.
Я вел себя как закомплексованный идиот (кем я и был), и мое поведение выглядело почти грубым. Мое сердце при этом стучало как отбойный молоток.
– Твое имя – это твое личное дело, – сказала Герда. – Меня оно не касается, потому что у нас с тобой строго профессиональные отношения.
– Ясно, – кивнул я. – Но мое имя от этого не меняется.
– Я называю тебя по твоему нику. По первой букве. Так тебя будут называть все.
– У меня есть ник?
– Да. Уже два дня. Люсефедор разве тебе не говорил?
– Нет еще.
Она засмеялась.
– Тогда понятно. Твой никнейм – кейджи-би-ти. KGBT.
Вот так я услышал свое громоносное имя в первый раз. Особого смысла в нем в тот момент я не заметил вообще.
– Интересно придумали, – сказал я вежливо.
– Такие вещи не придумывают. Их, если ты не в курсе, рассчитывает нейросеть. Здесь важны многие нюансы. Например, первая буква.
– И что в ней такого?
– Тебя зовут Кей, как мальчика в сказке Андерсена. Я буду твоей Гердой. Кей-Джи – это Кей и Герда. Кей-Герда-би-ти – как бы такой бит, и так далее. Смыслов в твоем имени очень много, Кей. Нейросеть уже предложила легенду. Я, если коротко, спасаю тебя от Снежной Королевы. А ты мой Золотой Ключик.
Ник «Кей» мне скорее нравился, чем нет. Хотя бы потому, что он отменял мое рождение от сала и ваты.
Ну что ж, KGBT так KGBT. Звучит раскатисто. Аббревиатура с кучей возможных смыслов, первый мне раскрыли, но, если слово подбирала нейросеть, можно не волноваться – расшифровок заготовлено на всю будущую карьеру.
В то время я практически не помнил сказки Андерсена про Снежную Королеву. Сейчас, конечно, мне понятно, что сценарий наших с Гердой отношений был сформирован уже тогда – самим обращением к подобной истории. – Что это? – спросил я, кивая на принесенный Гердой ворох тряпок.
– Посмотри, – сказала она и вывалила пакет на татами.
Тут была черная майка с золотым ключом на груди, потертые сердобольские сапоги из крокодиловой кожи, штаны вроде тех, что я носил в Претории (только красного цвета), и так далее. То самое тщательно подобранное тряпье из секонд-хенда, в котором должен выходить на сцену уважающий себя вбойщик.
– Это мой размер?
– Твой, – ответила Герда. – Прикид искали под ник, так что не волнуйся. Померишь после. Давай лучше поговорим о твоем сигнатурном инструментале.
– О чем?
Герда терпеливо улыбнулась.
– У меня – вернее, у нас с Люсиком – есть интересная идея. Выслушай, пожалуйста, не перебивая…
Идея показалась мне настолько свежей (если не дикой), что я даже растерялся. Герда хотела использовать… Бетховена.
Того самого древнего германца, под чей музон в новостях сообщают, что очередного исчерпавшего контракт баночника отключили от систем жизнеобеспечения. Официальный саунд скорби. Музыка смерти в чистом виде – ее боятся с детства.
– Бетховена знают все, – сказала Герда. – Но никто его не использует. Запрета, однако, нет. Это чистое суеверие.
– И вбойщики, и сердоболы копят на банки, – сказал я. – Бетховен – плохая примета. Как бы подразумевается, что банки у тебя точно уже не будет.
– А ты хочешь, чтобы была? – спросила Герда.
– Кто же не хочет.
– Тогда включи Бетховена. Диалектика, Кей. Ты будешь такой один.
Она намекала на распространенное выражение «включить Бетховена», то есть отбросить последнюю надежду. Я никак не мог поверить, что она всерьез.
– Ты что, хочешь, чтобы я сам поставил на себе крест?
Герда захлопала в ладоши и даже подпрыгнула.
– Отличная идея. Я поговорю об этом с Люсефедором. А пока послушай треки. Ты просто не понял еще, что именно я предлагаю.
Послушав пять или шесть треков, я успокоился.
Это не был Бетховен в чистом виде. Во всяком случае, не тот Бетховен, под которого сливают в небытие закончившийся первый таер. Это были разогнанные, омытые, рафинированные до неузнаваемости мелодии, наложенные на умеренно неумелый парковый бит.
Все было подобрано и смикшировано просто классно. В инструментале постоянно чувствовалась молодая наивная свежесть, и даже – самую малость – словно бы порочный отзвук сипящей крэпофонами аллеи в ночном Парке Культуры.
«Бетховен» со своими мрачными аллюзиями все-таки узнавался, но не сразу, а где-то на середине трека, и
