Собрание сочинений в десяти томах. Том 9 - Юзеф Игнаций Крашевский
Прокоп, из желания оставаться всегда необходимым Ермоле, никогда вполне не высказывал тайн своего искусства: Ермола должен был сам до всего доходить, но сила воли и здесь облегчала ему труд, сосредоточивая на одном этом предмете все его умственные способности.
Так прошла зима, а следующей весною разлилась Горынь. Когда снова началось по реке судоходство, Ермола сделался уже настоящим гончаром, и весь свой запас посуды распродал многим рабочим на пристани.
Между тем, маленький Родионок рос и развивался, как говорится, не по дням, а по часам. Болтал уже он дорогое для Ермолы имя отца, которое вызывало у старика радостные слезы, пытался подыматься на ноги и мог уже обходиться без козы, умел управиться уже с куском хлеба, а коза только служила ему игрушкой. У бородатой кормилицы родился козленок, с которым дитя играло иногда до такой степени забавно, что старик, глядя на них, схватывался за бока от смеха.
В эту грустную, год назад еще одинокую, полуразрушенную хатку подкидыш внес с собою жизнь, радость и надежду. Самого Ермолу трудно было узнать, — так он помолодел и сделался таким подвижным и деятельным. Починили и покрыли часть корчмы, которую занимал он, восстановили рядом другую горницу, огород, где уже стояла печь, обнесли тыном и приделали ворота: заметен уже был зародыш некоторого довольства. В семействе прибавился также десятилетний сирота мальчик, по прозванию — Гулик, которого Ермола принял себе на помощь за небольшое вознаграждение. Недоставало лишь в хате женщины, но старая казачиха исполняла обязанность хозяйки: пекла хлеб, шила и стирала белье, варила, по большей части, пищу и приготовляла на зиму разные хозяйственные запасы.
Каждый раз, когда Ермола начинал хвалиться своим ремеслом, казачиха постоянно напоминала ему гибель любимого ее горшка, который послужил поводом гончарного заведения, и трудно счесть, сколько раз она описывала это событие. И ей самой Бог послал счастье, которого она так пламенно желала: ее Горпина вышла, наконец, замуж. Писарь, который издавна уже ездил к девушке, ухаживал и увивался — окончил женитьбой. Вдове это, по-видимому, и не вполне было по сердцу, и хотя дочь ее шла за однодворца и казалось, делала завидную партию, однако, старуха предпочла бы крестьянина, который и остался бы у нее жить и хозяйничать. Зятю же об этом и говорить было нечего: заняться хлебопашеством он и не думал, а хлопотал получить где-нибудь место эконома.
Таким образом, казачиха, отдав дочь, оставалась одна одинешенька в Попельни, владея пожизненно своею усадьбою. После свадьбы, с отъездом дочери, вдова до того загрустила в своей хате, где каждый угол напоминал ей любимицу, что на целый день ушла к Ермоле, чтобы отвлечься. С тех пор не проходило дня, чтобы она не посещала старика, имея возможность наговориться с ним о Горпине, о своем сиротстве, да и Родионка занимал уже не последнее место в ее сердце.
Лет через десять слишком взглянем теперь снова на тех, кого оставили детьми и стариками, трудившимися с надеждой на будущее.
Многое, конечно, изменилось, но прежде всего никто не узнал бы Родионка, — так он вырос и развился не по летам.
Деревенский люд, дети которого, придавленные трудом, растут медленно, смотрел с удивлением на подкидыша, рассуждая между собою, что в нем текла особенная счастливая кровь, способствовавшая и такому быстрому росту, и такому раннему развитию. Действительно, его нельзя было равнять с уличными ровесниками, но за то же ни у одного из последних не было отца, подобного Ермоле, и никто из них не рос на отцовских коленах. Нельзя было среди толпы не обратить внимания на его овальное, с правильными чертами, личико, на черные, полные жизни глазки, на прямой нос и маленький ротик с немного выдавшимися губами, что придавало ему особое выражение — не то частицу гордости, не то сознания силы. Особенный характер придавали этой физиономии подбритая голова — полесский обычай, отчего, действительно, увеличивается лоб и лицо становится благороднее. Начиная с макушки, длинные золотистые волосы спускались на затылок прихотливыми кудрями. Судя по крепкому телосложению мальчика нельзя было сказать, что он не питался материнским молоком, и что о нем не заботились близкие люди. Ширина плеч обещала в нем рост более среднего, а простое воспитание и преждевременная привычка к труду, воздуху и невзгодам придали ему гибкость, деятельность и ловкость, неизвестные в высшем сословии.
Проницательный ум отражался в глазах Родионки; взгляд его был смелый и уверенный, словно мальчик не имел понятия о борьбе жизни и ее тягостях, или не боялся их совершенно. Живой и любознательный мальчик, с пылкими чувствами, был обязан заботливому воспитателю, согретому любящим отцовским сердцем. Окруженный нежностью, теплым участием Ермолы и наблюдая с детства вокруг себя лишь ласки и дружбу, Родионка привык к этой любовной среде и усвоил себе ее элементы: он любил всех и чувствовал, что ему было хорошо с этой любовью. Зато же вся деревня считала его своим воспитанником, если можно так выразиться, и за исключением эконома Гудного, все еще жившего в Попельни, хоть и ежегодно сбиравшегося взять где-нибудь посессию, который не любил мальчика, все ласкали и подчас баловали его.
Деревенские дети, мальчики и девочки, повиновались одному мановению Родионки, но он никогда не злоупотреблял своей силой, никогда не грозил никому, хотя во всех отношениях превосходил своих сверстников. Услуживая другим, он никому не причинял вреда в самых даже детских шалостях. Зато же ни один родной отец не заботился так о воспитании сына, как Ермола в отношении Родионка. В первые годы кормил он тело, но потом начал питать душу и вооружать ее силами для жизни. Инстинкт привязанности указал ему путь, по которому необходимо было следовать.
И совершилось чудо, которое часто проходит в мире незамеченным: учитель образовался вместе с учеником, воля выработала сердце, чувства, разъяснила разум. Отыскивая добро для ребенка, Ермола нашел его для себя: поздние, но прекрасные плоды выросли из замерзшего семени.
Желая научить дитя, старик был вынужден сам выучиться прежде: он задумывался, присматривался, старался угадывать, мой лился, нападал сердцем на то, до чего не всегда можно дойти умом.
Науки было, положим, и не много, но зато великая наука. Дитя умело читать, и не имело другой книги, как Евангелие… Но книга эта сразу выкормила его здоровым словом жизни.
Кроме того, старик из боязни рано оставить дитя круглым сиротою, как только подрос немного Родионка, начал знакомить его с ремеслом, осваивал с мельчайшими подробностями хозяйства, развязывающими человека и избавляющими его от всякой зависит
