Нет причины для тревоги - Зиновий Зиник
Перед домом Уинстона круглые сутки дежурят активистки-демонстранты с плакатами «No To Fracking!» А за забором заклятого соседа на строительных лесах два русских философа продолжают комментировать ситуацию:
– А ты говорил – рухнет.
– Рухнет, не рухнет. Пока суд да дело, наш босс уже предложил этому хмырю Уинстону два с половиной миллиона за земельный участок. Будем строить вышку и продавать нефть арабам.
2019Нет причины для тревоги
Он привык жить в Южном Лондоне, но, в связи со своей профессией переводчика должен был переехать к северу от Темзы. По дороге надо было пересечь мосты, развороты, развилки, перекрестки со светофорами. Путешествие было долгим. Это был жаркий день, поэтому он расстегнул пиджак. «Таким, как вы, на том берегу будет комфортнее», – заверил его водитель такси. Он распространялся на эту тему всю дорогу, и его рассуждения в конце концов свелись к тому, что на северной стороне Темзы атмосфера более космополитическая, поскольку там живет много иностранцев, «вроде вас». Заметив недоумение на лице Виктора, отраженного в зеркальце водителя, он добавил в качестве пояснения: «Насколько я могу судить по вашему иностранному акценту». Это замечание повергло Виктора в еще большее недоумение: как водитель мог судить о его акценте, если Виктор всю дорогу и рта не раскрыл?
У тишины свой акцент. Как только водитель замолкал, он начинал жевать бананы. Под ногами в машине валялись горы банановых шкурок. Пристрастие таксиста к бананам было, очевидно, порождено ностальгией водителя по своей родной банановой республике. Собственные редкие уходы Виктора в ностальгию поскальзывались на банановой шкурке его памяти: он столько раз переезжал с места на место, что уже не помнил, в связи с какой географией он мог бы испытывать чувство ностальгии. Непонятно было, почему этот таксист предпочитает уродливый карликовый сорт, – эти бананы выглядели крайне непривлекательно. Может быть, потому, что дешевле принятого стандарта? Водитель, перехватив его взгляд, сказал, как будто извиняясь, что у него на родине правительство запретило импорт иностранных бананов, пропагандируя местную убогую разновидность. Попав в Англию и удовлетворив свой ненасытный голод по запретному плоду иностранного происхождения, он вернулся к родному сорту кривых и недозрелых карликовых бананов. Вот и весь секрет тоски по родине.
Водитель такси явно заблуждался насчет космополитического характера нового места пребывания Виктора. Большинство жителей его улицы совершенно не отличались многоязычностью, и тут явно не было никаких шансов услышать слова или звуки, хотя бы отдаленно напоминающие Виктору его детство. Его новые соседи по улице были, формально говоря, гораздо дружелюбней, чем те, с кем ему приходилось иметь дело к югу от Темзы. Даже случайные прохожие, сталкиваясь с Виктором на улице, непременно приветствовали его всевозможными вариациями «хелло» и «день-добрый» и «как-дела», сопровождая эти междометия дружеским взмахом руки, любезным кивком или даже веселым подмигиванием, давая ему понять, что он должен чувствовать себя тут как дома. Как дома он себя здесь не чувствовал, но продолжал надеяться, что в один прекрасный день новый для него мир окажется настолько привычным, что станет невидимым в его глазах, то есть он, Виктор, перестанет этот мир замечать. Именно это ощущение и было равнозначно для него возвращению домой. Все вроде бы именно к этому и шло. Он терпеливо ждал, когда все эти дружеские жесты и эхо приветствий, оседая ежедневно в воздухе, станут невидимой, но прочной паутиной соседских связей вокруг него, счастливой западней всеобщей благожелательности и взаимной заботы.
Ничего подобного не произошло.
Виктор не стал бы утверждать, что местные жители запирались от него на все замки. Его периодически приглашали в гости и впускали к себе в дом, предварительно отключив сигнализацию. Говорили о возмутительных сценах секса и насилия по телевизору, о дешевых отелях в Турции или о падении цен на недвижимость. Виктор отмечал, что мебель у них в домах та же, что и у него, что едят они приблизительно ту же пищу и одеваются в общем так же, как и он. Однажды ему даже подарили чайник со свистком: свисток свистел, когда чайник закипал. Однако было в жизни его соседей нечто такое, чего он не способен был постигнуть. Он догадывался, что за поверхностным слоем слов, жестов и манер скрывалась другая реальность – еще одна жизнь, частью которой он никогда не станет. Он ощущал собственную чуждость как некое позорное пятно, неотличимое от чувства вины, но чувство настолько неясное, что он путал это ощущение с собственной стыдливостью. Дружелюбные жесты соседей он воспринимал как прихотливую изморозь на оконном стекле, скрывающую от посторонних глаз недоступный ему уют внутри чужого дома. Человек, заглядывающий в окно с улицы, расплющивает нос о стекло и поэтому выглядит монстром для тех, кто смотрит на него изнутри.
Витрины магазинов на его улице очаровывали своей магией в той же степени, в какой гипнотизировали его ненавязчивая дружелюбность и джентльменские манеры продавцов. Скажем, фигурный расклад говяжьих почек, телячьих отбивных или сосисок из дикого вепря в витрине мясника соперничал в своем узоре и цветовой палитре с драгоценностями в витрине ювелирной лавки по соседству. А короба июньской клубники в гармонии с молодой картошкой и клубнями фенхеля на овощном прилавке были сходны в своем дизайне с игрушками в детском магазине напротив. Мраморные надгробия в витрине похоронного бюро были столь же элегантны, что и керамические плитки для стен модельной ванной из магазина интерьеров. Весь цикл жизни был представлен в этих витринах – от магазина свадебных нарядов до похоронного бюро. Объекты в витрине гляделись как музейные шедевры искусства. Это были натюрморты под толстым музейным стеклом, обрамленные в тяжелую раму витрин. Эти натюрморты, как выяснилось, не были оставлены без охраны. Виктор однажды позволил себе слишком близко приблизиться к одной из витрин и, чтобы получше разглядеть изящный товар, прижался к стеклу. Сигнал тревоги включился незамедлительно.
Не только витрины – люди тоже начинали бить тревогу, как только ты приближался к ним непозволительно близко. Их видимое дружелюбие скрывало постоянную настороженность, и, как только негласные границы этого вежливого сосуществования нарушались, тут
