Если однажды зимней ночью путник. Том III - Итало Кальвино
Допустим, сестры не ладят между собой, но в чем-то они все же находят общий язык. Например, что касается телефона. Неплохо бы выведать это у Ирнерио, а заодно убедиться, вправду ли он такой ушлый и все про всех знает.
— Так ты с кем дружбу водишь: с Людмилой или с Лотарией?
— С Людмилой, конечно. Но я и с Лотарией на короткой ноге.
— А вы, часом, не обсуждаете книги, которые ты прочел?
— Я? Я книг вообще не читаю! — заявляет Ирнерио.
— Что же ты в таком случае читаешь?
— А ничего. Я настолько привык не читать, что не читаю даже то, что само попадается на глаза. Не так-то это просто: к чтению нас приучают с детства, и на всю жизнь мы становимся рабами разного печатного хлёбова, которым нас старательно пичкают. Поначалу мне было нелегко научиться не читать, зато теперь это получается совершенно непринужденно. Вся хитрость в том, что не надо заставлять себя не смотреть на слова, наоборот: на них нужно смотреть как можно напряженнее, пока они не исчезнут.
У Ирнерио большие, светлые, живые глаза; от его быстрого взгляда, верно, ничто не ускользнет: ни зверь, ни птица, ни малейшее твое движение.
— Тогда объясни, зачем ты приходишь в университет?
— А почему бы и нет? Тут всегда полно народу, есть с кем пообщаться, потолковать. Не знаю, как другие, лично я для этого сюда и хожу.
Ты пытаешься представить мир, обступивший нас со всех сторон плотными письменами, — так, как он представляется человеку, научившемуся не читать. В то же время ты спрашиваешь себя, какая может быть связь между Читательницей и Нечитателем. Неожиданно тебя осеняет: их объединяет именно то, что их разъединяет, — и ты не в силах подавить внезапное чувство ревности.
Ты не прочь порасспросить Ирнерио еще, но, поднявшись по боковой лесенке, вы уже подошли к низенькой дверце с табличкой «Кафедра ботно-угорского языка и литературы», Ирнерио громко стучит, говорит: «Пока» — и оставляет тебя одного.
Дверца с трудом приоткрывается. Судя по пятнам известки на косяке и кепочке, показавшейся над рабочей кацавейкой, внутри идет ремонт и сейчас там только маляр или чернорабочий.
— Могу ли я видеть профессора Уцци-Туцци?
Утвердительный взгляд, обращенный на тебя из-под кепки, явно не соответствует предполагаемому взгляду маляра: это взгляд человека, решившего перемахнуть через пропасть; мысленно он уже видит себя на другом краю и отрешенно уставился перед собой, стараясь не смотреть вниз и по сторонам.
— Это вы? — спрашиваешь ты, хотя и так сообразил, что профессором не может быть никто иной.
Человечек не увеличивает узкий просвет.
— Что вам угодно?
— Извините, я только хотел узнать… Вам звонили… Одна девушка… Людмила… Она здесь?
— Нет тут никаких Людмил… — роняет профессор, отступая назад и показывая на заполонившие комнату стеллажи (неразборчивые названия книг и фамилии авторов, выведенные на корешках и обложках), как на сплошную, без единой прогалины, ощетинившуюся изгородь. — А почему, собственно, вы ищете ее у меня? — И пока ты припоминаешь слова Ирнерио о том, что в этом укромном местечке Людмила прячется от посторонних глаз, Уцци-Туцци неопределенным жестом предъявляет свое незатейливое научное логовище, словно говоря: «Милости просим, убедитесь сами: ее здесь нет», — так, будто чувствует потребность снять с себя всякие подозрения в укрывательстве.
— Мы собирались прийти вместе, — уточняешь ты, чтобы внести окончательную ясность.
— Тогда почему вы не с ней? — выстреливает вопросом Уцци-Туцци. Вопрос, кстати, вполне логичный и окрашен подозрительными нотками.
— Она вот-вот придет… — замечаешь ты полувопросительно, точно ждешь от Уцци-Туцци подтверждения твоих слов. Тебе ровным счетом ничего не известно о привычках Людмилы, а он, похоже, знает о них гораздо больше. — Вы знакомы с Людмилой, не так ли?
— Знаком… А что, собственно… вас интересует? — нервничает профессор. — Киммерийская литература или… — Кажется, он хочет добавить: «…или Людмила?», но не заканчивает фразу. Честно говоря, ты и сам не знаешь, что тебя больше интересует: киммерийский роман или его Читательница. К тому же реакция профессора на имя Людмилы и откровения Ирнерио окутывают Читательницу дымкой таинственности, вызывают к ней боязливое любопытство, подобное тому, что ты испытываешь к Звиде Оцкарт из романа, продолжение которого ищешь, а заодно и к синьоре Марнэ из романа, который начал накануне и отложил на время: ты бросился в погоню сразу за всеми призраками — воображаемыми и живыми.
— Я хотел… Мы хотели узнать, есть ли такой киммерийский писатель…
— Присаживайтесь, — обрывает тебя профессор, внезапно овладевая собой, хотя в действительности и самим овладевает глубокое и продолжительное волнение, сменяя и рассеивая волнения легкие и скоропреходящие.
Кафедра — всего-навсего тесная комнатушка, загроможденная книжными шкафами, протянувшимися вдоль стен. Прямо посреди комнаты замялся в нерешительности, так и не найдя опоры, еще один шкаф; он теснит и без того стесненное пространство; письменный стол профессора и стул, на который тебе предстоит опуститься, разделены своего рода кулисой: чтобы увидеть друг друга, вам приходится вытягивать шею.
— Нас сослали в эту каморку… Университет расширяется, а мы сужаемся… Среди живых языков киммерийский выступает в роли Золушки… Если, конечно, киммерийский вообще можно считать живым языком… Но в том-то и дело! — вскрикивает он запальчиво, тут же, впрочем, остывая. — В том-то и дело, что киммерийский — современный и вместе с тем мертвый язык… В этом его преимущество над другими языками… Только никто этого не понимает…
— У вас мало студентов? — спрашиваешь ты.
— Кто же сюда пойдет? Кто теперь помнит о киммерийцах? Среди редких и забытых языков есть куда более привлекательные… Баскский… Бретонский… Цыганский… Большинство студентов посещают эти кафедры… Но не для того, чтобы учить язык: об этом никто уже и не думает… Им лишь бы о чем-нибудь поспорить, не важно о чем; главное — побольше пищи для дискуссии. Мои коллеги как-то к этому приспосабливаются, плывут по течению, подыскивают разные модные темки для семинаров вроде «Социология валлийского» или «Психолингвистика старопровансальского»… Однако для киммерийского все это не подходит.
— Почему?
— Киммерийцы исчезли, как сквозь землю провалились. — Профессор качает головой, словно набираясь терпения, чтобы в сотый раз повторить одно и то же. — Так что вы пожаловали на мертвую кафедру мертвой литературы на мертвом языке. Спрашивается: зачем тогда сегодня учить киммерийский? Я понимаю это лучше других и потому говорю: не хотите приходить — не приходите: по мне, кафедру можно вообще закрыть. Но приходить сюда для того, чтобы… Нет, это уж слишком.
— А для чего сюда приходят?
— Для чего угодно. Всякого насмотришься. Неделями здесь ни души, но если кто заглянет, то ради такого, что… Помилуйте, держитесь отсюда подальше, твержу я
