Американские девочки - Элисон Аммингер
– И ты можешь решить, как ты хочешь общаться с Бёрчем.
Случилось нечто невозможное: я действительно не подумала, что не увижу Бёрча целых три месяца. Когда я уезжала, он только-только начинал вставать, хватаясь за мебель, и уже научился на своем детском языке говорить «хватит» и «дай еще». А если ему по-настоящему хотелось поиграть с моими ключами или порыться у меня в кошельке, он даже звал меня «На-На». Летом он наверняка уже пойдет по-настоящему.
– Как ты думаешь, он меня не забудет?
Линетт испустила глубокий вздох, будто я была более чем просто безнадежна, и мне на минутку показалось, что я сейчас разревусь.
– А почему мама сегодня не звонила?
– У мамы идет своя борьба, – ответила Линетт, но мне было очень трудно представить маму в состоянии какой-то там борьбы. Вместо этого у меня перед глазами встала совсем другая картина: она гуляет по супермаркету с Линетт и Бёрчем, счастливая как никогда, и пытается отвлечься от неприятной мысли, что у нее вообще была дочь. Все это время Линетт распиналась на тему, как мать меня любит, хоть и не всегда способна это показать, и как она за меня переживает. Но я помнила, что́ видела Дун: троицу близких людей, которым больше никто не нужен.
– Это довольно-таки сложная штука, – наконец начала закругляться Линетт, – любовь матерей к своим дочерям. Сейчас ты этого не понимаешь, и я знаю, что от взрослых рассуждений на эту тему толку мало, но ты действительно однажды все поймешь. По отношению к тебе мама чувствует то же самое, что ты чувствуешь по отношению к Бёрчу. Только у нее было на тринадцать лет больше, чтобы узнать тебя, волноваться за тебя, любить.
Иногда, когда Бёрч делал что-нибудь совсем уж невообразимо смешное, например пытался съесть шнурок от ботинка, я спрашивала маму, какой я была в его возрасте. Она мне отвечала, что все записывала в специальный детский альбом, но мне хотелось послушать ее воспоминания. «Ну, – говорила она, – ты была невероятно смышленой. Мы это знали с того самого дня, как ты родилась. И всегда было понятно, что ты замышляешь. Глазенки у тебя распахивались, начинали блестеть, ты бросалась вперед, хватала желаемое и принималась отплясывать как сумасшедшая. Мы с папой просто умирали со смеху».
Я примерно могла себе вообразить себя такую, но вот чего я никак не могла себе представить, так это хохочущих маму и папу. Так бывает: кто-то рассказывает о своем путешествии в далекую и сказочно прекрасную страну, а когда сама туда приезжаешь, постоянно стоит мерзкая погода и все хорошие места закрыты. Мне на ум пришел фильм, в котором сейчас снималась сестра: иногда собственная жизнь казалась мне только эпизодом чужих жизней. Ее можно было вырезать или, наоборот, вклеить, но собственного смысла она не имела.
– Это же не из-за пятисот долларов, правда? – наконец сказала я.
Линетт долго молчала. Потом я услышала очередной ее глубокий вздох.
– Если тебе нужно будет раньше оказаться дома, – сказала она, – просто дай нам знать.
Пять минут назад я больше всего на свете хотела остаться в Лос-Анджелесе на все лето, но, чем дольше я говорила с Линетт, тем меньше эта перспектива напоминала райскую жизнь. Наверное, мне хотелось, чтобы дом обрел реальность. Чтобы можно было просто взять и полететь на самолете, и оказаться дома, и увидеть, что это правильно, и что теперь все будет хорошо. Но на деле все было совсем не так, и, думаю, мы с Линетт обе это понимали.
– Ладно, – сказала я. – Можно я буду посылать Бёрчу фотографии?
– Конечно. Ты можешь посылать ему все, что захочешь.
Когда наш разговор закончился, телефон продолжал работать, но мне не хотелось никому звонить. Мне вообще как-то ничего не хотелось. Я просто сидела и смотрела в окно, большое, распахнутое настежь окно, и думала: как было бы прекрасно, если бы где-то там, вдали, существовало место, где я могла бы спокойно приземлиться.
4
Утром меня разбудил грохот мусорных контейнеров. Было без четверти семь. Сестра уже мылась в душе. Какое приятное открытие: там, снаружи, есть и другие формы жизни, а не только маньяки, которые крадутся в ночи к твоему дому, чтобы приклеить письмо на дверь. Сестра жила на такой улице, где все дома обсажены густым кустарником и огорожены, чтоб частные бассейны и теннисные корты были надежно укрыты от посторонних глаз. Машины, конечно, по улицам время от времени ездили, но в доброй половине домов свет зажигался словно бы просто по велению установленных таймеров, а гаражи всегда стояли закрытыми, – сезон еще не начался. Вокруг красиво, но вот добрососедские отношения как-то особо не с кем заводить.
Я проверила электронную почту и обнаружила письмо от учителя по истории; Линетт меня вчера предупреждала, что он напишет. Мистеру Хейгуду было примерно несколько миллионов лет, и он читал факультативный курс, а мне как раз разрешили выбрать себе один. Я и выбрала «Историю и культуру», служившую прекрасным законным поводом читать книги, смотреть кино и рассуждать об Америке. Мистер Хейгуд был абсолютно лысым, вечно носил рубашки поло, через которые просвечивал пупок, но умел превратить историю в предмет в тысячу раз менее занудный, чем на обязательных уроках. Когда мы проходили 1920-е, он ввел запрет на мобильные телефоны, вынудив половину класса сделаться стукачами. А потом задал нам прочитать «Великого Гэтсби». Почти весь год мы обсуждали такие вещи, как красная угроза и американская мечта, или спорили, правда ли, что Америка настолько великая страна, как принято считать. Отец Дун говорил, что в моей школе все учителя – коммунисты. Делия, которая тоже в свое время училась у мистера Хейгуда, считала его жертвой пьяного зачатия.
Сначала мне показалось, что в письме нет никакого вложения, – то ли ошибка, то ли академически изящное поздравление с выходом на свободу. Но потом я увидела два предложения: «Поговори со мной о событии, которое произошло в Америке за последние пятьдесят лет и по-настоящему ее изменило». Пф-ф, это даже слишком просто. Здравствуй, одиннадцатое сентября. «И раз уж ты в Лос-Анджелесе, расскажи мне, чем он так хорош». Вот почему я не хотела переходить в новую школу. Мистер Хейгуд не боялся задавать вопросы, на которые по-настоящему интересно отвечать.
Мистер Хейгуд всегда нам говорил, что не следует
