Отец лжи - Володя Злобин
– На цугундер... на цугундер бы всех.
Внутри холодеет. В отце и вправду есть что-то нездоровое. И это вовсе не тело и не язык – отца лихорадит иначе, его растрясает от мелочей. Он такой большой, что притягивает любой пустяк, который пытается смешно оттолкнуть. Если перетерпеть травлю, если Пальцы не расцепятся, останутся жить на районе, то через много лет, когда уже всё пройдёт, повстречавшись на улице, кто-нибудь из них сочувствующе заметит: "Тут это... батю видел. Ругался в магазине из-за кило картошки". А может опять что с помойки тащил. Или за гавкнувшей собакой кинулся и снова не догнал...
К отцу появляется отвращение. Если бы он вёл себя пристойно: не ходил в одних трусах, не ел, кроша на гигантский живот, сбрил усы, вылечился от широкой расставленной мужиковатости – то никогда бы не стал персонажем компьютерной игры. Пальцы бы вновь превратились в людей, и эти две бутылки были бы распиты с ними, а не брошены в окно.
– Что теперь делать? – волнуется мать.
– Что-что...! Нехай до завтра стоит. Не сейчас же менять.
С полчаса ещё ходится, открывается-закрывается, говорится. Затем родители запираются в своей комнате. Сегодня им будет что обсудить: пистолет, да и вся реакция – это не пустой трёп. Оружие нарезное, лицензия от работы. Его тяжесть пьянит даже на расстоянии. С пистолетом ты всегда какой-то другой человек. Тем более отец, который и так какой-то другой. Однажды он избил пьянчугу, который случайно задел мать. Та тянула прочь, но отец не поддавался на уговоры, пока не оставил обидчика в луже крови. Может, мать и не хотела никого разнимать. Здесь не было ничьей вины. Всем хотя бы раз хочется, чтобы из-за них был кто-то наказан. Женщина тянула мужа в сторону, потому что смотрели люди, тянула из-за морали. Внутри же, куда можно было заглянуть через вспыхнувшие глаза, горело жуткое желание остаться и посмотреть.
Может, настоящая любовь – это когда оттаскивают взаправду?
За окном прошуршала машина. Комнату озарил набежавший свет. На стену поползли голые тени деревьев. Они шевельнули мысли, и голову прострелила догадка.
Толя Фурса всё знал. Ему рассказали или он подслушал. Толя звонил, чтобы снять с себя подозрения.
Рука скомкала простыню.
Этих-то можно понять. Они рисковали, проявили решимость. А этот... трус. Фурса догадывается, что он следующий, поэтому осторожничает, ведёт, как ему кажется, двойную игру. В Толе раздражала эта его предусмотрительность. Она не могла защитить. Смех днём и увещевания вечером, тонкая грань между заискиванием и независимостью – всю двойную дипломатию, которую вёл Фурса, могла прервать обычная плюха. Толя выстроил какое-то своё Мажино, а немцы как всегда обойдут с фланга.
Почему же не над ним? Почему?
Человек мгновенно распознаёт унижения. Достаточно резкого оклика, как сердце в пропасть, как в желудке – льдина. Не надо мной ли? Не я ли?
Первые дни Пальцы ходили пристыженные, опасаясь, что появился повод нажаловаться отцу. В школе стало хорошо и спокойно – вот бы растянуть четыре оставшихся окна на год. Было даже жаль наблюдать за шушукающимися в стороне парнями, но внутри сыграли
