История села Мотовилово. Тетрадь 5 - Иван Васильевич Шмелев
– Вот я и голышом стал!
Страстно Ванька не любил, когда кто-либо, перебирая на его голове кудрявые волосы, говорил: «Вот какой кудрявый барашек». Ему также вспомнилось, как в прошлом году, учась в первом классе, он со всей детской наивностью спросил у учительницы Александры Васильевны:
– А правда бают, что если букварь сжечь, а пепел от него съесть, то сразу можно грамотным быть?
– Кто это тебе наплёл такую чушь? – возразила учительница.
– Моя бабушка Евлинья, – ответил Ванька.
– Чудачка твоя бабушка. Хоть и карандаш-то проглоти, и все равно в этом толку мало. Нужны в учении старание и прилежность, и вдумчивость, вот тогда можно надеяться на познание в грамоте, – назидательно заключила она.
Ванька, внял назидательным словам учительницы, со всей прилежностью и усидчивостью стал вникать в ученье. Он стал интересоваться чтением книжек, его увлекли и картины, купленные к Пасхе и развешенные у них в верхней избе: «Адам и Ева в раю» и «Избиение младенцев царем Иродом», «Страшный Суд». Учился Ванька в школе не из последних, да и вперед не выбивался. Он не любил выскочек, которые в ученье не столько понимают, сколько своим болтливым языком стараются выхвалиться перед учительницей, вроде Саньки Федотова, но Ванька предпочитал находиться в «золотой середине».
По праздникам и вечерами Ванька не старался, дело – недело, выбегать на улицу, а увлёкшись чтением, целыми уповодами просиживал за книжками. Товарищи его Панька, Санька даже досадовали, что он не выходит с ними гулять на улицу, а он задался целью прочесть все книжки, имеющиеся в их домашней библиотечке, и те, которые покупал и приносил домой Ванькин брат Санька.
Морозы. Смирнов и Панька Варганов
Почти с самого начала рождественского поста и все «филипповки» установились зимние холода. Вначале по полям и в селе разгуливалась снежная пурга, по огородам у бань и около сараев намело высоченные сугробы снега. Около строений с подветренной стороны образовались полукруглые пустые от снега выемки, а с обратной стороны набросало сугробы вровень с крышей. Ребятишки, пользуясь естественными горами, катались с них на салазках, на досках и сползали просто на пузе.
Потом небо выяснилось, к ночи похолодало, а утром ударил сильный мороз. Морозная погода установилась надолго. Стояли ясные декабрьские дни и лунные морозные ночи. Давят землю лютые Никольские холода. В такие длинные декабрьские ночи в селе все замирает, на улицах ни души. Мороз усмирил все живое. Присмиревшие воробьи на ночь забиваются под застрехами соломенных крыш. Даже собаки приутихли. Они, забившись в укромные уголки или спрятавшись где-то под сенями, примолкли, в такую стужу им не до лаянья. Свернувшись клубком, они скулят от холода и голода. Редкий хозяин вспомнит о ней, чтоб накормить ее на ночь. В общем-то, собачья жизнь не то, что кошачья, которая в тепле и в сытости.
В такие невыносимые стужи по ночам во дворах дрожмя–дрожит скотина, особенно та, которой хозяин забывает подбросить в ясли клок сена на ночь. Придавленная морозом декабрьская ночь рассасывается медленно и ждешь не дождешься, когда часовые, первые петухи, пропоют полночью, вторые чертей разгонят, а третьи солнышко встретят. А морозы беспощадные давят и давят, от них трескается земля, разваливаются лошадиные шовяки на дороге, лопаются стекла в окнах, трещат тесовые крыши на строениях, издавая гулкие звуки, похожие на ружейные выстрелы. Под ногами хрустит зернистый, рассыпчатый снег, морозный воздух чист, прозрачен и звукопроницаем.
В такую лютую стужу в лесу поглубже забираются медведи в берлогах, углубляют и утепляют норы лисицы, подальше в чащобы забиваются зайцы. Птицам всех тяжелей – куда ни сунься – холод, куда ни заберись – подкарауливает враг. Да и волку нелегко, он не накопил, как медведь, с осени жиры, ему каждый день надо добывать себе пропитание. Поджав от холода хвост, он воровски подкрадывается к селу, внюхивается и прислушивается к скотиньему мыку и собачьему лаю, норовит где-то забраться во двор и стащить животину.
Принёс Василий Ефимович со двора в избу беремя дров и со злобой грохнул их около галанки, аж посуда в чулане зазвенела. С досады он, нахмурив брови и наморщив нос, обрушился на семью:
– Сколько раз было сказано, не загромождайте проход во дворе разными салазками и прочим скарбом. В темноте я шлепнулся, видите, какой волдырь на лбу вскочил! Инда искры посыпались из глаз, и вы все не понимаете, хоть кол вам на голове теши! – перекипая в злобе, он сам затопил галанку. Несколько поуспокоившись, он, не обращаясь ни к кому, известил:
– В Пустынь я завтра не поеду, займусь-ка я починкой сбруи.
– Да куда бы ты поехал в такой-то мороз, ай, чтоб обморозиться, – поддержала его и Любовь Михайловна.
– Пойду за хомутом и обротью, а ты, Ваньк, пока шило разыщи, – распорядился отец, а сам вышел на двор. Со двора он принёс хомут, седелку и оброть. В тепле вся эта ременная упряжь сразу же покрылась морозной белью, от нее потянулась седая испарина. Железные удила оброти побелели, как снег. Захотелось Ваньке лизнуть их, лизнул и едва отодрал язык. На языке появилась кровь, а на железке осталась прилипшая кожица.
– Ну, что, лизнул? – упрекая, надсмехнулся над ним отец, – давай сюда шило, держи вот выделанную кожу, я буду нарезать пошивку. Да не заслоняй башкой свет-то! Уж не открыта ли у нас дверь-то, что-то вдруг засквозило. Притвори, беги, дверь-то, что стоишь, словно отупелый! Чуешь, холод бросается в избу! – Ванька, заторопившись, бросился к двери, задел ногой за скамью, та с грохотом повалилась на пол, от боли он заморщился, захромал, зажимая рукой ушибленную коленку.
– Что ты, как пьяный, земля-то тебя не держит, – с досадой закричал отец снова на Ваньку.
– Ты уж его совсем зарвал, защипал, затыркал! Вздоху ему не даешь, он уж не знает, что делать! – с жалостью к сыну заступилась мать за Ваньку.
В сенях кто-то зашебуршил, в темноте отыскивая дверную скобу. Дверь с силой рванули, у порога появился товарищ с детства Василия – Николай Смирнов. В избе на полу заклубился холодный воздух, он седой волной хлынул вперед, растаял под лавкой.
– Ну и пробрало меня!
