Том 1. Муза странствий - Борис Бета
Погода была мягкая, мороз не выше десяти градусов и безветренно. На пятой, на шестой версте начались некоторые мытарства: не оказалось цепей, колеса буксовали – рыхлый снег летел из-под них веселым фонтаном, а поручик Шкляр с кавалерийским остроумием поминал общепринятую мать.
Путь замедлился, а время склонялось к сумеркам. И вдруг – запахом, густым паром – открылось, что протекает радиатор. Понадобилось в него накладывать снег, заодно пришлось соорудить канатные обвязки на задние колеса. Уже мерцали звезды, в небе стало дымно, всходили снеговые облака с пасмурных горизонтов, мотор был раскрыт – пахучая гарь веяла навстречу теплом. Уже совсем в темноте открылись рассыпанные внизу огни села, пели под горой в темной улице самарские артиллеристы: «Ах, шарабан мой…»
В селе Шкляр прожил два дня. Большая часть грузовиков оказалась без цепей, – начали в местной кузнице ковать скобы на колеса. Шкляр в своем коротеньком полушубке и в лисьей шапке с оборванным ухом ходил в кузницу, курил с шоферами махорку, рассказывал анекдоты и бил вполне хорошо за молотобойца… Но спирта не было и за обедом.
Может быть, что по этой причине поручик Шкляр решил на третий день ехать обратно, воспользовавшись местом на облучке фиата, который потянули буксиром четыре крестьянских коня.
В поле было неспокойно – задувало, крутил снежок, начиналась, видимо, метель. Сосед у Шкляра был шофер-татарин, он угрюмо сидел за рулем и разговора не поддерживал.
«Однако, погодка, Маттиэ Батистини», – думал Шкляр, подвигаясь, подсовывая длинные полы шинели, изрядно легкой от времени. Вообще, поручик был легко одет: холодное белье, полушубок выше колен и в боку распоровшиеся перчатки, – рукавицы он забыл в печурке… Ему хотелось курить – но кисет и трубка были в кармане френча. В лицо дуло, студило ниже пояса и в рукава; стало покалывать пальцы ног.
«Сидеть бы в избе, – думал Шкляр, щурясь от метели, надуваясь и мигая, – что-то поделывает Диваев? Определенно, устроил какой-нибудь „шулюм“ и выпивает… Да, кабаре…»
Он мерзнул и старался меньше двигаться. Татарин за рулем сидел совсем темный, парни подскакивали на конях уже неразборчиво – последний, разве…
И вот в этой дреме, в неподвижной, стынущей злобе, – на кого, почему? – Шкляру явилось прекрасное. Да, скучающий по водке уланский поручик Шкляр, замерзая на облучке буксирного грузовика на метельной дороге по отрогам Урала, – почувствовал, что он блаженно слепнет – так невыразимо засияло виденье: в небе, которое было черное, в небе встала женщина в одеждах желтых и лучезарных; видны были пальцы ее босых ног; она развела руки; рукава откинулись в широком благословении, а лицо, светлее платья, широкоглазое, особенное линией бровей, – лицо улыбалось.
Очнулся поручик от падения с облучка на снег на темном товарном дворе, куда уже привезен был грузовик, и шофер настойчиво разбудил офицера.
Постылое возвращение на землю! Шатаясь, до ломоты испытывая, как он промерз, Шкляр с помощью безмолвного татарина добрался до вагона. Печи отопления просвечивали алым жаром. Диваев лежал в купе поверх одеяла, но в белье, благодушествовал.
– Ну, здравствуйте, – вымолвил пьяным голосом Шкляр и ударился на свой диван, – каюк!..
– Что такое? – встревоженно облокотился Диваев.
– Замерз, как… змея!..
Но побелели лишь ноги; но и они отошли.
А все же надлежало подумать, как получше использовать до конца отпуск – Шкляр выехал на восток, предполагая, что в Екатеринбург. В Челябинске, в буфете, поедая под шум вокзального полдня котлеты марешаль, он увидал, что штаб-ротмистр в коричневой бекеше – его однокорытник Отлетаев, – и они расцеловались тут же, у стола.
С Отлетаевым Шкляр выехал в Омск. В Омске он прожил до конца свой отпуск и остался далее, благодаря отлетаевскому покровительству. Жить было вполне хорошо… И в Омске, на Атамановском хуторе, за сотню шагов от вокзала, в ресторанчике под странной вывеской «Встреча друзьев» поручик Шкляр одним веселым вечером попал в переделку и был привезен в госпиталь в беспамятстве, оглушенный бутылочным ударом в голову…
Да, жизнь чудесна. И чудеса зачастую выполняются безо всяких предзнаменований: часто принимаем мы чудо как должное явление.
И если поручик Шкляр поправился от своей раны, в этом никто не увидал чуда; и если поручик Шкляр не погиб от сыпняка под Канском, в этом еще раз никто не увидал чуда, – ни один из его друзей, с которым он пировал, после полуторалетней разлуки, в Харбине в ресторане «Кишинев».
И было ли чудо в том, что в вагоне № 78 трамвайного маршрута г. Сан-Франциско студент политехникума и рабочий завода телефонных аппаратов С. Шкляр встретил девушку, пронзительно схожую с той, которая мнилась замерзающему сознанию на горной дороге Западного Урала?
Вечер американского обширного города был рыж. За стеклами вагона мелькали, прядали, разминались, облетали тени и изображенья – лица, рекламы, автомобильные лакированные плоскости, – девушка в сером костюме, в коричневых носатых ботинках, незнакомка с удивительным лицом, избегая взгляда, но не смущаясь, подняв с колен, понюхала бутонерьку гиацинтов.
Встреча с Блоком*
Москва, столичная, уличная, пела наступление вечера в августе и торопилась петь – и подпевало глухо в зеленом небе, где много выше, чем пыль, рождались звезды; и им подражая, зажигались вокруг вокзала округлые луны фонарей…
Да, нечто весеннее открылось мне в этот вечер августа на вечернем Курском вокзале! Вид севастопольского поезда – хмель дорожных предвкушений… Совсем майская луна одымила трепетно и дерзко всех этих с шорохом и в разговорах вблизи вагонов; а вагоны сквозили окнами, показывали заманчиво верхние диваны, веяли дорожными сквозняками. И опять лакировка коридорных фанер, новизна жилья, пробное шипение тормозов в открытое окно…
Повторяю, голова моя кружилась. Как вдруг я был обязан носильщику, осчастливленный вышел в коридор. И опять лакировка, как стеклянный шар гипнотизеру.
– Идет, идет, – замирающе проговорила барышня у соседних дверей, – и мне почудился театр, запах кулис и гимназистка, у которой сегодня косы не опущены, а подняты на голову, как волосяная корона.
Увидал я, что с площадки в коридор заходит женщина гибкая, сероглазая, опустившая низко к бровям кибитку шляпы, откуда глаза мерцают, как драгоценные камни. А рот ее, губы подрисованные были торжественны своим верхним изгибом, были, как герб. Сквозь запах и шорох, очарованный, успел я прочитать надпись на белой книге, которую прижимали к невысокой, слабой груди тонкие пальцы: «Стихи о Прекрасной Даме».
«Ах, вот оно что», – вскричал во мне испуг, и стал я видеть сквозь кружево сердцебиения, что идет вслед этой прекрасной даме человек довольно высокого роста, актерски легкий, медленный в манерах. Он снял
