Что за девушка - Алисса Шайнмел

— Университетской стипендии ему точно не видать.

— Вся жизнь псу под хвост!

Ребята, с которыми я ни разу в жизни и словом не перекинулась, подходят ко мне на переменах. Они улыбаются, все из себя печальные и сочувствующие, но в итоге непременно спрашивают, что происходит на самом деле. Девятиклашки, которые раньше и приблизиться ко мне не осмелились бы, наперебой задают разные вопросы. Сложно удержаться от мысли, что ими движет не сочувствие, а желание посплетничать. Интересно, Майка (и Анила, и Кайла) тоже достают бесконечными вопросами? Понятия не имею, я его не видела. Расписание Майка я знаю наизусть, так что мне несложно избегать мест, где он может появиться.

Я начала слушать музыку на переменах, чтобы избежать расспросов и заглушить болтовню в коридорах. Вообще-то нам не полагается в школе ходить в наушниках, но в такой ситуации никто из учителей мне ничего не скажет.

На все вопросы я отвечаю: «Мне не хотелось бы это обсуждать». Это всегда так разочаровывает, как будто у каждого есть право знать, что происходит. Ко мне обращались несколько ребят классом младше, которые всегда приходили к Майку на тренировки, хотя он даже имен их не знал. Интересно, они по-прежнему будут болеть за него?

Раз уж на то пошло, этот ответ: «Мне не хотелось бы это обсуждать» — чистая правда.

Но, оказавшись замешанной в таком скандале, ты, видимо, становишься общественным достоянием, прямо как знаменитость, которую журналисты донимают вопросами о разводе, потому что весь мир считает, что имеет право знать.

Я делаю музыку погромче.

Анил и Кайл на несколько шагов впереди меня, идут по коридору к южному выходу — к нашему столику. Никто не пристает к ним с вопросами.

Они не знают, что я иду за ними. А если знают, то игнорируют меня.

Я не свожу взгляда с пола под ногами, отказываясь даже смотреть на всех желающих сочувственно мне улыбаться и задавать вопросы.

Джуни подходит сзади и берет меня под руку. От неожиданности я подпрыгиваю. Она осторожно вынимает из моих ушей наушники и шепчет:

— Это всего лишь я.

Я смотрю на наши переплетенные руки. Интересно, на смуглой коже, как у нее, сложнее или, наоборот, проще скрыть синяк? Я всегда очень бледная. На солнце в лучшем случае покрываюсь веснушками; в худшем — заливаюсь ярко-розовым румянцем.

— Идем! — Джуни тянет меня к южному выходу, где сразу за дверью стоит наш столик. Ее глаза широко раскрыты, вокруг зрачков тонкая зеленая полоска. — Я хочу сказать, мы там сидели столько же, сколько они, правда ведь?

Я вдруг понимаю, что кроме того дня, когда мы вместе ходили в библиотеку, не знаю, где эту неделю обедала Джуни. Может, она сидела с мальчиками, с Майком? Он был первым, с кем она целовалась, еще в восьмом классе, хоть и сказала, что это не считается, потому что поцелуй был на спор, у всех на глазах, и вообще Майк ей не нравился в этом смысле. Никто, кроме меня, не знал, что до него она ни с кем не целовалась, даже сам Майк. Джуни взяла с меня обещание никому не говорить, и я не говорила.

Когда мы выходим наружу, солнце светит так ярко, что у меня рябит в глазах.

— Я хочу сказать, — добавляет Джуни, — у нас столько же прав на столик, сколько и у мальчиков, скажи?

Она так говорит, как будто Майк проходит через развод, а столик — это ребенок, за опекунство над которым он сражается.

Я расцепляю наши руки. Мне плевать, что на этой неделе я почти каждый день пропускаю обед. Я и близко не подойду к тому столику.

ЕГО ДЕВУШКА

Чтобы вы знали: он никогда не бил меня кулаками. Из-за глаза — теперь, спустя почти неделю, синяк перецвел до желто-серого оттенка — кажется, что все не так, но на самом деле это след от пощечины. Просто на этот раз удар был сильнее.

И бил он меня редко. На самом деле только дважды. В основном хватал, тянул, сжимал. До той первой пощечины я не думала, что это плохо, хоть мне и было больно. Может, он просто не осознает своей силы. Может, это просто страсть. Я не возражала, когда было больно (разве?), потому что он притягивал меня к себе, держал крепче, целовал сильнее.

Сейчас смешно (разве?), потому что даже тогда я бы не назвала Майка ни страстным, ни небрежным. Он методичен, я никогда не встречала человека, который действовал бы так размеренно. Вот даже с бегом: он не просто бросается бежать из начальной позиции. То есть во время забегов — конечно, но перед каждым состязанием он все репетирует пошагово.

Стартовая позиция, кончики пальцев упираются в пол, сразу за линией старта.

Бедра поднимаются.

Первый шаг — Майк пробовал начинать и с правой ноги, и с левой, и хотя он правша, выстреливал быстрее, когда первый шаг был с левой ноги (я сама засекала время на треке после уроков, в том числе и в те дни, когда тренировок не было).

Выиграв забег, он праздновал победу продуманно — вскидывал руки, но лишь на мгновение. Оборачивался поприветствовать занявших второе, третье, четвертое места. Ему рукоплескала вся школа, но он не бежал по кругу, отмечая свой триумф. Когда я спускалась с трибун его поздравить, он не бросался ко мне с восторгом. Только быстро обнимал и целовал в щеку. Он не думал тогда обо мне. Он не думал даже о своей победе — все его мысли были о следующем забеге.

Каждый его поступок был продуманным. Каждый шаг — уже принятым решением.

То, как он пригласил меня на свидание, официально, не дожидаясь, пока мы окажемся на одной вечеринке, с надеждой, что как-нибудь что-нибудь произойдет, как поступило бы большинство парней.

То, как он припарковался за углом моего дома, чтобы мы могли целоваться после третьего свидания, не опасаясь, что нас увидит моя мама.

Даже то, как он в первый раз дал мне пощечину — не слишком сильно, чтобы следа не осталось.

Как я уже сказала, после того вечера в январе я думала, что такого больше не повторится. Так оно и было — в какой-то степени — до второй пощечины в это воскресенье. Он вернулся к другим методам, попроще: тыкал, толкал, хватал — чуть сильнее, чем хотелось бы. Не черно-белое, не плохо и хорошо, а оттенки серого.

Какое-то время я уговаривала себя не замечать (или делать