Рустам Ибрагимбеков - Храм воздуха
До последней минуты Амирусейн не верил, что умирает; целуя руки моей маме, он непрерывно благодарил её за заботу и делился планами на будущее. Уже окончательно обессилевший и высохший, как мумия, он попросил позвать родственников и шепотом объявил, что дом в Кисловодске дарит моей маме.
После смерти было найдено его письменное завещание, где Амирусейн с бухгалтерской тщательностью распределил все, что накопил за свою долгую жизнь; имя моей матери в этом списке не значилось.
Воля умершего была выполнена в строгом соответствии со списком. И лишь вопрос дома в Кисловодске остался нерешенным. В завещании Амирусейн называл его "Храмом воздуха", и если бы не указанный адрес, можно было подумать, что речь идет об известном ресторане.
Узнав о завещании, мама отказалась от прав на дом, как бы он ни назывался. Но и родня Амирусейна особого интереса к нему не проявляла: чтобы продать этот "Храм воздуха" надо было поехать в Кисловодск, оформить наследство, заплатить государству налог. В результате "Храм воздуха" продолжал числиться за ушедшим в лучшие миры Амирусейном, изредка кто-то из родственников ездил в Кисловодск на месяц-другой и жил под присмотром фотографа Эдика, который все ещё был очень деятелен, хотя и сильно постарел. (По праздникам от Эдика приходили поздравительные открытки, в которых он сообщал о состоянии дома; после развала СССР связь с ним прервалась.)
Через несколько дней после разговора в посольстве я разыскал Эдика и получил от него полную информацию о доме. Стало ясно, что при согласии наследников Амирусейна, президенту "Сибойла" будет несложно переоформить "Храм воздуха" на свое имя. Помощник обещал довести мой разговор с Эдиком до сведения президента, а я попросил напомнить о письме моего отца. В ответ он буркнул что-то невнятное; я попытался переспросить его, но не успел - он уже дал отбой. Повесив трубку, я подошел к окну.
Весеннее солнце освобождало Москву от грязных снежных завалов вдоль тротуаров. Девушка, торгующая цветами в стеклянной будочке, поглядывала на наши окна - утром она заходила к сыну, принесла какую-то сушеную горную траву, рекомендованную знакомой знахаркой. Все, кто узнавал о болезни сына, пытались чем-то помочь. Последние месяцы большую часть времени он проводил в задумчивой неподвижности; обращенные внутрь глаза никого не видели, казалось, он вслушивается в то, что происходит в его организме. Но стоило кому-то к нему обратиться, как на алебастрово-белом лице появлялась приветливая, чуть виноватая улыбка.
Мне все труднее было, общаясь с ним, сохранять более-менее беззаботный тон. Но из-за страха потерять его навсегда я искал любой предлог, чтобы зайти в спальню, где он полуодетый лежал на заправленной постели. О возможной пересадке сердца я ему не говорил, но о знакомстве с Дозорцевым и переговорах по поводу дома в Кисловодске он знал.
Я присел на краешек кровати и, любуясь по-юношески чистыми линиями лица, начал рассказывать ему о том, как четырехлетним мальчиком он прохаживался по каменному забору дома в Кисловодске. Со стороны двора забор начинался с небольшой высоты, но потом нависал над глубоким рвом, заросшим крапивой. Я ставил его на забор и шел рядом; стоило мне отпустить его руку, как он в ужасе застывал на неровной каменной полосе шириной в тридцать сантиметров.
- Иди, - приказывал я ему, он косился на меня расширенными от страха глазами, но, подчинившись команде, шел дальше.
Однажды он спросил меня с трагической серьезностью:
- Папа ты, что - хочешь, чтобы у тебя не было сына?
На этом прогулки по забору закончились.
Сын хорошо помнил этот эпизод из своей жизни, но с удовольствием слушал меня. Я напомнил ему другой забавный случай: через несколько месяцев после переезда из Баку он пошел в детский сад и там какой-то хулиганистый мальчишка начал издеваться над ним из-за очков, одно стекло которых было заклеено. (В институте Гельмгольца мальчику было предписано носить такие очки, чтобы разработать глаз, который считался "ленивым" - зрачок его время от времени смещался к носу и не работал. Нам с большим трудом удалось уговорить его надеть эти очки, а тут ещё начались проблемы в детском саду). Конечно, я или жена могли пожаловаться заведующей, но как человек, выросший на окраине Баку, я считал это неправильным: пятилетний мальчик, даже если он очкарик, страдающий альтернирующим косоглазием, - будущий мужчина, и проблемы, возникающие между ним и его сверстниками, должен решать сам, без вмешательства родителей.
Мы жили тогда на Преображенке у моих друзей, и, укладывая его спать, я дал совет, как себя вести, если обидчик опять начнет приставать:
- Найди какой-нибудь камень или кирпич, - сказал я со спокойной деловитостью в голосе, - и если он к тебе полезет, скажи: "Отойди от меня или я дам тебе этим камнем по башке".
Мальчик бросил на меня свой косящий взгляд и тяжело вздохнул:
- Не поверит.
- Кто?
- Он не поверит, что я смогу его ударить.
- А ты скажи так, чтобы поверил.
Он закрыл глаза, и я понял, что мое предложение не принято.
За завтраком, когда дети вышли из-за стола, мать моего товарища, Ангелина Дмитриевна, наливая чай, сказала мне с искренним разочарованием:
- А я считала вас интеллигентным человеком. Чему вы учите мальчика?! Как можно?! Вы же журналист.
Но я до сих пор убежден в своей правоте.
Сын слушал меня с удовольствием, я говорил громко, весело, не останавливаясь, а в голове билась одна мысль: боже, за что, за что я так наказан?! Почему это несчастье постигло именно нас? Кто связал далеко отстоящие друг от друга обстоятельства в роковую цепочку, очередным звеном которой должна стать смерть моего сына? Почему именно он избран жертвой? Что породило эту странную болезнь? Греховное поведение его предков? Несовместимость наследственных факторов? Агрессивность окружающей среды? Чрезмерная впечатлительность натуры? Вирусное заболевание? И почему наша последняя надежда связана с этим странным домом в Кисловодске? Почему, переходя из рук в руки в течение полувека, он в конце концов был подарен моей матери?
Я продолжал забавлять сына воспоминаниями, одна история следовала за другой, он слушал меня с искренним удовольствием, порозовевшее лицо на время потеряло мертвенную бледность, распрямилась спина...
В детстве он очень любил меня; однажды, доведенный очередной выходкой жены до отчаяния, я решил уйти из дома, и ушел бы, если бы не случайно услышанная фраза, которую он сказал матери:
- Мамочка, если папа уйдет, я буду жить с ним...
Он учился тогда во втором классе и уже сумел завоевать уважение одноклассников, обходясь без моих советов...
Когда он заканчивал школу, кто-то из его учителей увидел меня на одном из телевизионных каналов и пригласил на встречу с десятиклассниками. Была весна 1990 года. Через несколько дней у них начинались выпускные экзамены, политическая жизнь страны была так же неопределенна, как и погода: солнечные дни сменялись дождливыми и по-зимнему ветреными. Выйдя из метро в Сокольниках, я прошел мимо пожарной каланчи и приблизился к школе, так и не решив, что скажу бедным детям, выросшим в одной стране и оказавшимся совсем в другой, где многое из того, что им вколачивали в голову в течение десяти лет, потеряло смысл.
Человек сто набилось в физкультурном зале, служившем и актовым. Кое-кого я узнал, они бывали у нас дома; большинству мое имя ничего не говорило, телевизионная передача, в которой я участвовал, тогда только появилась.
Директриса школы представила меня, и я заговорил, всё ещё очень туманно представляя себе, чем закончу. Уже через несколько фраз стало ясно, что мое выступление не понравится директрисе, но я ничего не мог с собой поделать врать детям труднее, чем взрослым.
Я сказал им: десять лет вас здесь учили, что, кончив школу, вы вступите в жизнь, где есть любовь, верность, справедливость, что вы будете нужны своей стране. Но может так случиться, что на протяжении многих лет вы так никого и не полюбите, лучший друг вас предаст, а любовь к родине останется несправедливо безответной. Как ни грустно, такое возможно. Но это не означает, что любви нет вообще, что верные друзья исчезли безвозвратно и что от несправедливой по отношению к вам Родины можно отвернуться. Опыт жизни каждого из нас - лишь часть опыта всего человечества, накопленного за тысячелетия. И ваши учителя, жизнь которых, вероятней всего, сложилась не так, как бы им хотелось, учат вас тому, чему учили их. И вы должны верить им, каким бы горьким ни оказался ваш собственный опыт...
Тогда мое выступление очень понравилось сыну, я следил за ним, когда говорил. Спустя десять лет, он, так и не успевший никого полюбить по настоящему и смертельно больной, опять согласился с моими доводами. А я, глядя в его печальные глаза, убеждал себя в том, что, если не встречусь с ним в той другой, обещанной всеми религиями жизни, то произойдет это не из-за того, что её нет вообще. А потому что такова моя, кем-то определенная участь...
