Екатерина Садур - Зеленая бездна

Но продавщица не успела ответить. К ней подошли покупатели и спросили, нет ли шляпок-канотье.

Старуха взглянула на покупателей. Ее взгляд остекленел, перевернулся и обратился внутрь. Во взгляде застыло удивление от того, что она сама в себе разглядела.

Мы поднялись в Массандру, когда уже совсем стемнело. Во дворике у Клюковых горел свет. Молодая женщина из отдыхающих развешивала на ночь белье. Над крыльцом горел подвесной фонарь, но его света хватало только на маленький дворик Клюковых, и сразу же с двух сторон ограды чернели чужие сады. Старуха Клюкова спустилась с крыльца и торопливо перебежала двор. Она склонилась над столом, стоявшим на границе света и темноты, и почти полностью утонула в темноте. Только плечо, локоть и длинная складка старушечьей юбки попадали в полоску света. Мы шли по темной улице, и клочок сада, вырванный из темноты, и женщина с бельем, и старуха Клюкова, возившаяся у стола, -- вся эта очарованная жизнь поразила меня. Днем я равнодушно проходила мимо: две плоские ступеньки перед домом, покосившийся умывальник с разбитым зеркалом; женщина, развешивающая белье, сонно зевала, показывая мокрый глубокий рот, и смотрелась в осколок зеркала. Но сейчас они предстали в новом, таинственном свете, подтверждая, что за чертой ночи продолжается жизнь.

Точно так же неделю назад я стояла на балконе. Старуха с Нино допивали чай в беседке. Огромная Нино в своей необъятной ночной рубахе сидела напротив маленькой старухи. Лампа раскачивалась под потолком, по очереди освещая лица. Они казались мне настолько притягательными, что я невольно стала вслушиваться в их разговор.

-- Ты помнишь, как Гоги научился кататься на велосипеде? Ему было пять лет? -- спросила Нино, и лампа качнулась в сторону старухи. -- Помнишь, как он выехал за ворота, а по дороге шел грузовик и остановился в двух шагах от Гоги?

-- Помню, -- сказала старуха, и лампа качнулась в сторону Нино. -- Тот водитель вылез из кабины, и ты хотела ударить его, но не достала, такой он был рослый. Тогда он специально нагнулся к тебе, чтобы ты дотянулась...

-- А Гоги сказал...

Но я не дослушала. Меня окликнул из комнаты Роман.

Мы подошли к дому, Егор привычно обнял меня, как бы прощаясь, и хотел договориться, как мы встретимся завтра. Рубашка была расстегнута на груди, он смотрел мне за плечо в темный неподвижный сад, и я сказала, точно так же не глядя на него:

-- Если среди ночи ты поднимешься по черешне, я открою тебе окно.

-- Что? -- переспросил он и нагнулся, чтобы расслышать.

Я повторила.

Он отпрянул от меня и промолчал.

Когда мы вошли в ворота, то первым делом увидели Нино. Она сидела в беседке и раскладывала пасьянс. Было темно, и в свете электрической лампы подсолнухи на ее платье не горели, как днем на пляже, а едва тлели.

-- Где вы были? -- пытаясь казаться равнодушной, спросила Нино.

-- На море, -- ответил Егор. В его ответе было все и ничего.

-- Что вы делали весь день? -- снова спросила она, и в ее вопросе скользило: "Зачем ты обнимал ее?"

-- Купались и сидели в кафе, -- ответил Егор, а ей хотелось услышать: "Да что ты, я даже пальцем до нее не дотронулся..."

Все время, пока я готовила ужин на летней кухне, Нино пристально следила за мной. Я пыталась прочесть ненависть в ее взгляде, но ненависти там не было, была одна тоска.

Ночью я вспомнила "Пражскую".

Были последние дни августа, и наша школа у оврага с озерцом на дне все еще пустовала, и мы с Галей вошли с черного хода. Мы сидели на матах в спортзале. Высокие окна были затянуты сеткой, местами сетка оползла, открывая мутные стекла. Разговора не получалось. Я задавала вопрос, Галя, не дослушав, начинала отвечать, потом мы надолго замолкали, придумывая, что сказать дальше.

-- А как Женя Дичко? -- вяло спросила я.

-- Женя... -- начала она, но тут же прервалась. -- Что еще ты хочешь узнать от меня?

И вскинула на меня пронзительные кукольные глаза.

-- Ничего, -- весело ответила я.

-- Ничего... -- тут же поверила она и стала рассказывать про Женю: -Раньше я ее жалела, а сейчас моя жалость кажется мне такой смешной. Я зашла к ней вчера, а она надевает тоненькую батистовую кофточку, а кофточка трещит на плечах. Она спрашивает: "Красиво?", а сама знает, что уродливо, но улыбается так, как будто бы не знает...

-- А что бы ты сделала, -- перебила я, -- что бы ты сделала, чтобы он тебя полюбил?

-- Уж не Роман ли? -- усмехнулась Галя.

-- Роман.

Мы посмотрели друг на друга, но я первая отвернулась, не выдержав ее насмешливого взгляда.

-- Я бы подпустила его совсем близко, так, чтобы он увидел, как я его безумно люблю, а потом бы оттолкнула и посмеялась над ним, чтобы он думал, что мне все равно...

-- Тогда почему же ты так не сделаешь? -- спросила я.

-- А он не дается, -- ответила Галя.

И мы обе засмеялись. Я над ее простыми словами, а она надо мной. Это были жалкие простые слова, но то, как она сидела, подтянув колени, печальный наклон головы, ее тоненькие пальцы с обгрызенными ногтями -- всего этого Роман не видел издалека, но, приблизившись, обязательно бы разглядел.

Ее слова настолько глубоко проникли в меня, что стали уже не просто привычкой, а намертво срослись со мной и притянули Романа. Иногда я ненавидела его за то, что он меня полюбил. Он даже не подозревал, что любит не меня, а чужую печаль. И эта чужая печаль, ставшая моей тенью, через несколько лет нечаянно притянула Егора.

-- Я ошиблась, Егор, -- несколько раз повторила я, засыпая. -- Я метила в него, а попала в тебя. Я купалась с тобой в одном море, я позволила тебе идти за мной по пляжу, я позволила тебе посмеяться над хохлом, и за сегодняшний день, полный длинных жарких часов на берегу, я разглядела тебя насквозь. Точно так же затемненное стеклышко поднимают на свет, чтобы выяснить причину затемнения. И я не знаю, что мне делать с тобой завтра и послезавтра и во все оставшиеся дни, пока длится эта жизнь и это лето...

Я представляла себе буквальную иллюстрацию к моим словам. Я видела тир у входа на пляж. Из тира слышались щелчки затворов и частые выстрелы. И вот я вхожу в тир. Беру ружье, и мне говорят: "Целься в красную мишень!", но я стреляю и попадаю по черной. Мишень опрокидывается навзничь, и тут же белка-кондуктор машет жезлом, и по путям с дребезжанием проезжает трамвай с двумя прицепными вагонами. И кто-то все время стреляет рядом и с треском заряжает ружья. Этот треск похож на удары теннисных мячей на корте. Утром, когда подходишь к кортам, сначала неясно, а потом уже все четче и четче между темных пятен зелени мелькают белые майки теннисистов и стучат мячи... Или так еще барабанят пальцами по стеклу. Подходят к окну, задумываются о чем-то и выбивают ритм... пальцами по стеклу... по стеклу...

Я проснулась. На балконе стоял Егор и тихо стучался в окно. Ветки черешни раскачивались за его спиной, и я не понимала, то ли от ветра они качаются, то ли он недавно с них спрыгнул.

-- Открой, -- попросил Егор, пристально глядя на меня.

Впервые он глядел не по сторонам и не за меня, а прямо мне в лицо. Я открыла окно, и он гостем вошел в собственную комнату, но не решился пройти, а уселся на подоконнике. Мы в первый раз оказались с ним вдвоем и боялись друг друга. Я взяла его за руку, но он отдернул руку и спрятал ее за спину, так же как утром спрятал кусочек хлеба.

-- Проходи, -- растерянно сказала я, чтобы хоть что-то сказать.

Тогда он спрыгнул с подоконника и порывисто обнял меня. Он поцеловал меня в шею и в плечо через рубашку, но потом развязал ворот рубашки, чтобы она ему не мешала.

-- Зачем... -- начал он, но не договорил, а мягко разжал руки и лицом уткнулся мне в плечо, совсем по-детски позабыв про свой порыв, как будто бы не знал, что делать дальше.

Я погладила Егора по волосам, и тогда он весело оглядел меня и сказал:

-- А давай потанцуем!

-- Да ты что, -- улыбнулась я на его веселость, -- да я не умею.

-- И даже со мной не умеешь? -- спросил он, усмехнувшись. И вся его детскость исчезла.

Я не знала, как обращаться с ним. Я с легкостью схватывала его взрослые нотки, но после нескольких слов он ускользал от меня и снова по-детски ласково смотрел. Я помнила этот взгляд. Ранним зимним утром бабка поднимала меня в детский сад. Я вставала, и обиженно одевалась, и обиженно на нее смотрела, а потом опускала на ее плечо тяжелую сонную голову и дремала.

Мы танцевали. Я подстраивалась под его легкие шаги. Пятнышко на груди белело из-под расстегнутого ворота рубашки, и я смотрела то на пятнышко, то на его изменяющееся лицо.

-- Кто тебя научил? -- спросила я.

-- Учительница Софии.

Это у него от старухи, подумала я. Она прикладывает маски в зависимости от настроения. И эта черта так странно преломилась в Егоре. Он убегал от меня то в детство, то в юность, он дразнил меня, и я никак не могла его поймать.

-- Учительница Софии? -- переспросила я. -- А разве она еще жива?

-- Еще как жива, -- пренебрежительно ответил Егор, -- и до сих пор танцует. Она преподавала у нас танцы вместо физкультуры.