Виктор Миняйло - Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)
Дед молчал.
Мы наполнили раками и второй мешок.
Дед Клим шкварчал своей люлькой, сидя на корточках.
- Еще ваш родитель, Виктор Сергеич, говаривал мне: "Все, что ни на есть в воде сущее, а такожды в воздухе и на земле - все это, стал быть, божье. А бог отдает его тому, кого любит..." Сегодня, стал быть, одним, а завтра - совсем другим. Вот так-то вот...
- О велемудрый народ!..
- Может, вам, добродеи-граждане, подсобить?
- Да нет, не стоит, - сказал я. - Каждый должен сам нести свой грех.
- Вот, вот, - согласился дед. - Не согрешишь - не покаешься. Не покаешься - не спасешься... А рак, стал быть, хоть и темный, а как спечешь его - покраснеет... Вот так-то вот... Только, стал быть, Виктор Сергеич, втолкуйте барыне, как их варить, чтоб не расползлись по поду печи. Кухарки, дурные бабы, так те умели...
Я не выдержал и захохотал. Обессилев от смеха, я даже не сумел приподнять мешок от земли, Виктор Сергеевич помог мне.
Мы семенили по тропинке. Мокрые штанины хлопали по ногам, а следом катился надтреснутый баритон деда Клима, покладистый, лукаво-ворчливый. Провожал нас сторож до самого полотна.
- Ну, вы, добродеи-граждане, идите к своим женщинам, а я подамся воров ловить. Остервенел народ, вот так-то вот...
Дома я тоже получил взбучку.
- Ну куда я все это девать буду? - всплеснула руками Евфросиния Петровна. - Сдурел ты, что ли: целый мешок припер!.. Недоумки эти мужчины, да и только!
А я подумал:
"Ох эти женщины!.. Ни малое их не удовлетворяет, ни многое..."
И попытался искушать ее:
- Мамочка, ты сможешь стать благодетельницей всей нашей стороны.
На это мамочка отрезала:
- Не делай никому добра, а не то потом проклянут!
Вот так задача. Ну никак это не вяжется с моею двойной бухгалтерией...
И приуныл я: видать, не спросят потомки обо мне с Евфросинией Петровной, не будут пытаться подвести баланс в моей Книге содеянное нами Добро и Зло...
Назавтра, после приключения на пруду, где-то уже под вечер, пришел к нам председатель Ригор Власович. Вместе со своей неизменной тетрадкой, которую носил за пазухой, принес он небольшую книжечку и протянул ее мне:
- Конец мелкобуржуазной стихии! Теперь даже мерить будем не по-ихнему. Ме-тер, слыхали?.. Вот чем будем мерить. Они все аршинами, а мы будем отмерять товар народу метра-ми!
- Сперва надо этот товар иметь, - вздохнул я.
- Будет! - сказал он убежденно. - Ежели Антанту разбили, то на штаны как-никак наберем.
Мне очень хотелось верить ему.
- Дай бог, - улыбнулся я, - нашему теляти волка съесть.
Ригор Власович посмотрел на меня с подозрением.
- Стихия. - Потом обвел взглядом хату и спросил: - А где же ваша паненка?
- Пошла в волость, в костел.
Ригор задумался, но не проронил ни слова. Только глаза его, светлые и пристальные, потемнели.
- Вчера у младших Титаренков снасть отобрал. А рыбу отправил в город для голодающих. - Он стиснул зубы, насупился. - Живоглоты... - Потом вздохнул: - Я вас, Иван Иванович, очень уважаю... Так не ходите на пруд. Потому как, если ничего и не поймаете, ну, может, несколько раков, а живоглоты треклятые на вас кивать станут.
- Хорошо, Ригор Власович.
- Вы думаете - я рыбы не наловил бы? Ого-о! И кто бы мне что сказал?.. Да как подумаю, что народ где-то голодает, не доживши до мировой революции, так с себя мяса нарезал бы - нате, люди, а мне и костей оставшихся хватит.
- Зачем же так? Революционер должен и о себе позаботиться. Один раз человек на свете живет.
- Нет! То не революционер, который в три горла жрет, когда народ голодает. Такого я расстрелял бы заодно с живоглотами теми, контриками. Нет, и не говорите мне!
Некрасивое угловатое лицо его пылало таким благородным гневом, что он определенно стал мне нравиться. Думаю, что в такую минуту он мог приглянуться любой женщине.
- Ой, Ригор Власович, идеалист вы!..
- А это еще что такое?
Я объяснил.
- Не-е, - покачал он головой. - Живу на земле, как и думаю. А думаю про революцию.
Мысленно я его тоже записал в свою Книгу Добра и Зла.
Но приговор свой еще не вынес - пусть пройдет все соблазны: власти, познания человеческой мудрости, познания любви. Ибо тяжело человеку удержаться в чистоте, когда дано ему наивысшее счастье - овладеть этими тремя статьями личного могущества.
- Ну хорошо, - сказал я, чувствуя себя в это мгновение Мефистофелем, - революционеров очень много. Так много, что их подвигов да и их самих никто из потомков не сможет вспомнить. Так какое же воздаяние вы, коммунисты, получите за свою жертвенность, если и в бессмертие души сами не верите?
Ригор молчал очень долго. Только желваки играли на челюстях от досады: то ли на меня, то ли на самого себя. Потом сердито сверкнул глазами:
- Вот скажите мне, Иван Иванович, чья вера лучше - наша или тех живоглотов?
- Ну конечно же ваша.
- И наивернейшая, ведь так?
- Ну, пускай так.
- А что те живоглоты делали с революционерами, которые сбивали людей с ихней веры?
Я замялся.
- Вот видите, - укоризненно покачал головою Ригор. - Так что вы меня с моей веры не сбивайте! Про душу я сейчас ничего не скажу, потому как, стало быть, образование у меня не такое. Но узнаю. И если ее, души той, и нету, все одно буду работать без корысти! - Помолчал немного. - А вы тут вашу паненку не эксплуатируете?
Я вытаращил глаза.
- То есть как? Я - да в роли эксплуататора? Ну, Ригор Власович!..
- Знаю, знаю. Но спросить - моя обязанность. А ну как она, к примеру, захочет вернуться в Польшу, так чтоб не сказала там: "И в Советской России меня, мол, все одно эксплуатировали".
- Не скажет. Она живет с нами одной семьей, а то, что зарабатывает в школе, все получает до гроша.
- Это хорошо. Мы должны быть безгрешны перед мировым пролетариатом... А как вы думаете, к кому она больше склонна - к живоглотам тем или к пролетариату?
- Думаю, что к пролетариату, Ригор Власович... Вот только слишком она богомольна.
- Пустое это. Если останется у нас, мы ей быстренько выбьем бога из головы.
- Как знать, как знать...
- Так вы скажите ей, Иван Иванович, пускай у нас остается, не уезжает в Польшу. Все больше будет нашего пролетариата...
Я улыбнулся в душе: "Вот оно что!" Вслух же произнес:
- А вы сими с ней поговорили бы, Ригор Власович. Вам, партийному, она скорее поверит.
- Надо подумать, - сразу же согласился он. - Оно конечно, как партийный да еще власть...
- Вот и хорошо, как вернется из костела, так я ее сразу и направлю к вам. На политбеседу.
Ригор понял. Укоризненно покачал головой, шлепнул губами:
- Ой, Иван Иванович, сколько еще стихии у вас в голове!..
Я засмеялся, поднял руки:
- Ну, не буду, не буду больше! Я пошутил.
- С мировой революцией, Иван Иванович, не шутят!
И ушел, понурив свою большую голову в красноармейской фуражке, держа правую руку в кармане, где у него, вероятно, был нагретый от тела солдатский наган.
Когда пришла с огорода Евфросиния Петровна, я рассказал ей о посещении Ригора.
С невозмутимым видом выслушала она о просьбе Ригора не ходить на пруд. Про альтруизм Полищука слушала с сардонической улыбкой "притворяется!..", а когда услыхала о том, что наша Ядзя должна пополнить ряды пролетариата, очень развеселилась:
- Ну, отец, готовь приданое, породнимся и мы с руководящим классом!
Смеялась, а сама, по-видимому, ревновала: "Вот покинешь нас, вот променяешь на кого-то, потом, наверно, и не заглянешь в наш дом!.."
Ждали мы оба панну Ядзю с великим нетерпением. Даже жутковато стало, как в предчувствии большой беды.
Ангелоподобная дева появилась как-то незаметно. В руках держала свои башмаки, "полсапожки", которые, как всегда, надевала только в кустах сирени у ограды костела. Голубой платок, повязанный под подбородком, очень выгодно подчеркивал ее белокурую красоту. От умиления на службе божьей глаза ее затянуло еще более густой поволокой. Мне даже холодно стало, когда заглянул в них. И чувства мои, ей-богу, мог понять разве что евнух. Я проклинал и свои солидные годы, и неусыпную бдительность моей любимой женушки, и тихое целомудрие Ядзи, и проклятые законы жизни, которые даже из нее сделают высохшую, почерневшую лицом, с загнувшимся вверх подбородком, ведьму.
Ядзя, глупенькая телушка, тебя, такую тихую и незлобивую, должен выслушать сам господь бог. Так почему же ты не вымолишь у него бессмертия, если не для себя, то для своей красоты?!
Конечно, умрешь и ты в конце концов, дожив свой век, но пусть похоронят тебя такую вот, как ты сегодня, розовощекую, свежую, на зависть старому богу, который не смог сохранить даже своей молодости.
Дитя мое, может, ты в глупости своей мечтаешь о старческой мудрости, так открестись от нее, как от черта, откажись ради своей немудрой молодости!..
Пусть не кланяются тебе уважительно солидные соседки, пускай не спрашивают у тебя совета молодицы, когда у которой-нибудь из них не появится след на сорочке, пускай не спрашивают, как ухаживать за ребенком, когда у него режутся зубы, - пусть лучше парубки и мужчины поедают тебя взглядами, пусть каждому, даже самому застенчивому, захочется ущипнуть тебя, поцеловать в уста, да так, чтобы они распухли...
