Абрам Терц - Голос из хора
- Сижу на диване в одном белье и, чтобы увериться, спрашиваю, есть ли жизнь на Венере?
- Нет на Венере жизни, - был мне голос в ночи.
Светлый спутник. Мягко воздетый перст. - Бодритесь!.. - Всегда со значением. Советы его всегда несли какой-то провидческий смысл. Я удивился однажды точности его предречения, имевшего практический, в лагерном отношении, вес.
- А то ли будет, когда начнем летать по воздуху в назидание!..
- И вот говорит Господь: "Слушай, народ Мой, не выходи из барака..." А там уже пулеметы стрекочут...
"Слушай слово, народ мой: готовьтесь на брань и среди бедствий будьте как пришельцы земли.
Продающий пусть будет как собирающийся в бегство, и покупающий - как готовящийся на погибель;
Торгующий - как не ожидающий никакой прибыли, И строющий дом - как не надеющийся жить в нем.
Сеятель пусть думает, что не пожнет, и виноградарь - что не соберет винограда;
Вступающие в брак - что не будут рождать детей, и не вступающие - как вдовцы.
Посему все трудящиеся без пользы трудятся.
Ибо плодами трудов их воспользуются чужеземцы, и имущество их расхитят, домы их разрушат, и сыновей их поработят, потому что в плену и в голоде они рождают детей своих".
Третья книга Ездры, 16, 41-47.
- Читаю Сенкевича " Камо грядеши " и от слез букв не вижу.
- Ну, пробулькали они всю ночь...
(апостолы-рыбаки, не поймавшие рыбы)
Евангельский текст взрывчат смыслом. От него - сияние смысла, и если что-то не видим, то не потому, что темно, но оттого, что много, что смысл слишком яркий - ослепляет. К нему можно - всю жизнь. Не иссякает. Как солнце. Блеск его поверг в изумление варваров, и они уверовали. Искусства здесь нет - при всех притчах. Прямое чувство - оттуда, без посредников. Искусство всегда вторично. Иносказание. А здесь - вся прямота. Исхождение духа и чуда. Иносказаниям - подсобная роль. Ради нашего несовершенства. "Эстетический подход" не возможен. Легче весь мир вообразить иносказанием, нежели эту книгу...
- Если, говорит, мне срок сократят, то я...
- Господь сделает, - отвечаю.
Вдохновенный Оранг. Пятидесятник. Первозданный, диковатый мордвин. Между прочим, был циркачом, странствовал, прохлаждался в Париже. Говорит с пониманием.
- И все отправления текут по фарфоровым дорожкам, и ни одна капля не пропадает!..
(О европейских клозетах)
В нем ощутима, я бы назвал, какая-то физика духа. Главное дело дышать (потому что в воздухе - дух?). Мне он посоветовал:
- Дыши больше - выживешь!
С братьями по вере не в ладах. Слишком для них эксцентричен. Мыслит и живет обособленно. Старый самец. Фокусы этимологии - попытки овладеть дыханием языка и через слово понять корень вещей. Эдем - равнозначен - Адам (то же - "человек" по-мордовски). В середине Эдема-Адама расположены органы пола - древо греха и познания. Здесь-то и сорвано яблоко. Телесно. В аналогиях не церемонится. Но через грубое дух осязается реальнее, тверже. Мистику, нисхождение духа сравнивает с выпивкой, с дамским соблазном. Одно дело - каждый день, другое - раз в месяц. Такова же яркость прямых потусторонних контактов.
По вечерам за бараком в одиночку громко молится на ангельских языках. Пророчествует. Свобода в обращении с текстами. Бесформенность этих веяний, дающая силу судить обо всем бесстрашно, по-крупному. Меня он называет (с ударением) - человек.
- Человек, ты здесь нужнее!
Мне это лестно.
Рассказывая о своих откровениях - с воздетыми руками, в витках бороды, похож на Самсона, объявшего космос и Бога в восторженном самозаклании:
- Пусть все бомбы - атомные, водородные - сбросят на меня одного!
Он алчет подвига. В эти мгновения, мнится, сливается со Вселенной и говорит о себе, пережившем состояние транса:
- Небо открылось. Заревел, как паровоз. Руки во все стороны - прилипли к стенам!..
Он сам себе кажется лесом.
Ночью ему приснилось, что язык у него воспламенился во рту, и в тот же день, став на молитву, он заговорил впервые на иных языках - пройдя Крещение Духом.
Певцы (почти по Тургеневу). Демонстрация не себя, не таланта, но песни. Чья песня сильнее? И признание силы соперника с легким сожалением в голосе. Но не - "хорошо поешь", а - "песня хорошая". Желание превзойти, победить самим текстом. Певцы могли бы отирать белье или что-то мастерить по-тихому, но тогда уже отставляя немного в сторону работу и чуточку начеку, со вниманием к песне.
"Побежденный" разрыдался. Не от поражения - от стиха, подошедшего к горлу: - Наших братьев вспомнил...
Слишком трогательные слова, Слишком близкое, буквальное восприятие текста. Мотив, мелодия не так уж существенны. Если угодно, певцы перейдут на речитатив, на чтение любимых куплетов, наконец - на пересказ песни: настолько важен ее смысл, а совсем не "художественное исполнение".
Искал объяснение образу Троеручицы, но никаких цветов, которые бы Дева Мария срывала третьей рукой, никто из стариков не вспомнил. Кроме Иоанна Дамаскина, у которого заступни-чеством Богородицы отросла отрубленная рука (что послужило, возможно, основой иконографии Троеручицы), нашлась, однако, еще одна версия, по всей видимости апокрифическая. Скитаясь по земле, Богоматерь зашла переночевать в кузницу. Там были кузнец и его безрукая от рождения дочка. Вот как это поется в странническом духовном стихе:
В двери кузницы Мария
Постучалась вечерком:
- Дай, кузнец, приют мне на ночь,
Спит мой Сын, далек мой дом.
Отворил кузнец ей двери:
Матерь Божия стоит,
Кормит Сына и на пламя
Горна мрачного глядит.
Летят искры, ходит молот,
Мастер дышит тяжело,
Часто дланью огрубелой
Утирает он чело.
Рядом девочка-подросток
Приютилась у огня,
Грустно бедную головку
На безрукий стан склоня.
Несколько строф в своей узловатой манерности великолепны. Но в общем-то стих обедняет сюжет, переводя его в сентиментальное русло уличной песенки прошлого века ("Шел по улице малютка, посинел и весь дрожал"). Песенка сама по себе хороша, но в данном случае сюжет как-то крупнее и крепче речевого строя, которым он преподан. Кузнец кует гвозди и вдруг начинает пророчествовать... От ужаса Мария выронила Младенца, а безрукая девочка сделала движение поймать, удержать и - удержала. Стих, к сожалению, несколько расслабляет это чудо. Я не мог удержаться, чтобы не заменить одного "малютку" Младенцем и "ручки" руками.
Говорит кузнец: - Вот дочка
Родилась калекой, что ж!
Мать в могиле, дочь со мною,
Хоть и горько, да куешь.
Вот начал ковать я гвозди,
Четыре из них меня страшат
Эти гвозди к древу казни
Чье-то тело пригвоздят.
Я кую и словно вижу:
Крест тяжелый в землю врыт,
На кресте твой Сын распятый,
Окровавленный висит.
С криком ужаса малютку
Уронила Божья мать.
Быстро девочка вскочила,
Чтоб Младенца удержать.
В Богом данные ей руки
Лег с улыбкою Христос.
- Ах, кузнец, теперь ты счастлив,
Мне же столько горьких слез!
Мне вспомнилось, что в старину кузнецов почитали колдунами. Я вижу эту сцену больше в манере Рембрандта - за счет мрачного горна и горящих, как свечи, гвоздей, вперемешку с сыплющимися искрами и темным пением мужика-колдуна...
А снег опять валит. И нет сил его удержать.
Все больше и больше мне нравится лагерная зима. Душа глубже, душе глубже - под бушлатом.
26 ноября 1967.
...Взять тот же Север. Ведь наивысшее ощущение подлинности лежало за пределами памятни-ка. В этом смысле Кий-остров и Пустозерск оказались для нас крайними точками в поисках, совпав с пространством, - как источник, вынесенный за край, за грань истории. И дело, конечно, не в том, что там, на Кие и в Пустозерске, ничего нет (хотя и это существенно), но в какой-то крайности одушевления этих мест.
Чем ночь темней,
Тем ярче звезды.
Чем глубже боль,
Тем ближе Бог.
Вопрос - где источник? По закону контраста (по закону боли) он должен располагаться не в столице, но в стороне, на периферии - текста, города, общества, цивилизации. Как монастырь, удаленный за городскую черту, в пустыню, на край света, в древности был тем не менее духовным центром культуры - центром, который при всем том всегда почему-то лежит вне круга жизни и даже где-то вне поля досягаемости. Пророки берутся чаще из низших классов или со стороны, во всяком случае - не из элиты. Не потому ли, что снизу, издали им сподручнее подняться над общим и даже над высшим уровнем и выйти за рамки культуры? Культура ли апостол Павел, Ян Гус, Нил Сорский? Навряд ли. Это, быть может, источник культуры, вынесенный за ее скобки, скорее произведение ветра, нежели человека, скорее сосредоточие боли, чем успехов и достиже-ний. Культура - книжки, картинки (им хорошо!). Но уберите корень боли - и облетят картинки...
Словом, круг культуры (жизни, народа, истории) описан из центра, который странным образом находится за пределами положенной им же окуржности и соотносится с нею более по касательной.
