Лев Тимофеев - Играем Горького
Наивное ожидание, что ей вот-вот явится сам Господь (так девочка-подросток у театрального подъезда с безнадежным упорством ждет появления любимого актера, давно уехавшего веселиться с друзьями), долго составляло содержание ее жизни - по крайней мере до тех пор, пока ее лучшая подруга Ядвига, работавшая в театральном институте и потому имевшая широкий круг знакомств среди деятелей сцены, не привела ее на спиритический сеанс, который устраивали три столетние актрисы. Опрятные и интеллигентные старухи, одетые в одинаковые серые платья с одинаковыми тщательно накрахмаленными кружевными воротниками, жили вместе в одной комнате большой коммунальной квартиры. Они были настолько стары, что хорошо помнили Станиславского и даже дореволюционные собрания спиритов у присяжного поверенного Н., владевшего некогда домом, где всю жизнь прожила Анастасия Максовна.
Едва она познакомилась с ними, как все три, словно подчиняясь таинственной закономерности или повинуясь неведомому призыву, умерли одна за одной с разницей в три дня. Но все-таки, пока они были живы, Настя успела побывать у них на двух сеансах. То, что она там увидела и услышала, потрясло ее и переменило ее отношение к Богу и к жизни. Ей открылась великая истина: чуда не надо ждать и вымаливать - его можно и нужно творить самому. Или, во всяком случае, можно присутствовать и видеть, как чудо сотворяется другим человеком, медиумом, которому сила духа и волевой напор позволяют выйти за рамки обыденного, земного существования, вступить в контакт с реальностью потусторонней, зовите ее, как хотите: загробной жизнью, вечностью, астралом, ноосферой или Царствием Божьим.
Еще когда они душным летним вечером шли на первый сеанс, Ядвига, несмотря на жару кутавшаяся в черную шаль, рассказывала, что за месяц до того старухи в ее присутствии вызвали дух великого Эмануэля Сведенборга (сама видела слабо светящееся облачко!), и тот сообщил (сама слышала хриплый голос, говоривший по-немецки!), что душа ее, Ядвигиного, сына не значится среди душ умерших: "Die Unermesslichkeit hat nichts vernommen", - что в дословном переводе означает: "Бездне неведом". Малолетнего сына у нее пятьдесят лет назад при аресте отняли чекисты, а вскоре ей сообщили, что он умер в детском доме, но никаких официальных подтверждений она так никогда и не смогла получить (что-то сгорело в пожаре, что-то было уничтожено наводнением) и никогда не верила в его смерть. Освободившись из лагеря в 56-м, она, хоть ей еще и тридцати не было, на всю жизнь облачилась в траур по расстрелянному мужу, но за мальчика всегда молилась о здравии.
В первый свой визит к старухам Анастасия Максовна была только пассивным участником. Старухи жили на первом этаже или, вернее, в бельэтаже, в большой комнате с высокими потолками и окнами, которые были плотно занавешены тяжелыми черными портьерами. Такими же портьерами была занавешена и входная дверь, чтобы ни свет, ни звук не пробивались из коридора. Часть комнаты была отгорожена огромным темного дерева (или потемневшим от времени) старинным буфетом, место которому было, конечно, не в коммунальной квартире, а в музейной дворцовой столовой. По верху буфета за невысоким резным карнизом была расставлена довольно странно смотревшаяся здесь большая коллекция когда-то ярких, но теперь совершенно запылившихся и потускневших дымковских глиняных игрушек. Позади этого дворцового сооружения у старух была, видимо, устроена спальня... Большую же часть комнаты занимал необъятный и тоже старинный круглый стол без скатерти, с широкой полосой перламутровых инкрустаций по всей окружности. Вокруг стола все и расположились.
Выключили свет, Анастасия Максовна нашарила и сжала в левой ладони сухую и слегка дрожащую слабую ручку одной из хозяек, правой же рукой взялась за пухлую и влажную ладонь Ядвигиного начальника - ректора театрального института (он также пожелал собственными глазами увидеть чудо). Программа сеанса была довольно дурацкая и скорее развлекательная, чем серьезная: по просьбе ректора должны были вызвать дух Константина Сергеевича Станиславского. Медиумом была как раз соседка Насти слева. О том, что действо началось, Настя поняла, когда старуха вдруг с неожиданной силой стиснула ее руку так, что она чуть не вскрикнула от боли, но сдержалась и в свою очередь сильно стиснула ладонь ректора.
Из-за духоты в комнате совершенно нечем было дышать. Из коридора приглушенно доносились разговор соседей и плач ребенка. Откуда-то, должно быть из-за царского буфета, распространялась тошнотворная вонь от забытого ночного горшка. В довершение ко всему Насте показалось, что под столом, задев ее ногу хвостом, пробежала крыса, и она опять едва удержалась, чтобы не закричать. "Кусочек ада", - испытывая омерзение и страдая от спертого воздуха, подумала Настя. В полной темноте и в наступившей, наконец, глухой тишине, сжимая руки друг друга, все просидели минут пять или больше. Ничего не происходило. Но вдруг послышалось едва различимое потрескивание, какое бывает при слабых электрических разрядах, когда человек снимает с себя одежду из шерстяной ткани. В комнате возникла слабая струя свежего озонированного воздуха, и, похолодев от ужаса, Настя боковым зрением увидела справа от себя довольно высоко над полом едва различимую фигуру, светящуюся слабым и чуть переливающимся - то голубым, то зеленым - светом. Это был древний, согбенный старик, в каком-то полувоенном сюртуке с большими, видимо, металлическими пуговицами. Лицо до глаз было закрыто бородой, обеими руками он опирался на массивную трость. "Вы готовы отвечать?" - спросила старуха-медиум голосом не по возрасту уверенным и крепким. Зелено-голубой старик едва заметно кивнул. Еще до сеанса договорились, что медиум спросит, знает ли дух что-нибудь о сегодняшнем театре, и если знает, то как оценивает его. Но, прежде чем вопрос прозвучал, старик заговорил сам. То есть вроде бы и старик говорил (там, где в густой бороде можно было предположить наличие рта, происходило какое-то едва заметное движение), но голос исходил не от него, а из старинного мегафона - Настя видела его до начала сеанса, но не обратила специального внимания. Мегафон лежал на ломберном столике немного в стороне от привидения, и теперь, когда глаза привыкли к темноте, было очевидно, что голос - несколько механический, какой-то грамофонный - звучит именно из его раструба. "Наш век, век по преимуществу легкомысленный, медленно вещало привидение. - Все молодо, неопытно, дай то попробую, другое попробую, то переделаю, другое переменю. Переменить легко. Вот возьму да поставлю всю мебель вверх ногами, вот и перемена. Но где же вековая мудрость, вековая опытность, которая поставила мебель именно на ноги?" Произнеся этот довольно идиотский монолог, привидение с минуту помолчало, как бы размышляя, надо ли еще что-то добавить, но, наверное, решив, что сказанного хватит, тут же стало таять в воздухе и быстро исчезло, оставив после себя еще на некоторое время едва различимое светящееся пятно.
Минут пять просидели потрясенные, потом зажгли свет. Раздвинули шторы, открыли окна. В комнату хлынул свежий вечерний воздух, появился шум летней улицы. Снова все увидели чистую, прибранную комнату с музейной мебелью и ее опрятных симпатичных хозяек в платьицах с кружевными воротничками. На руки к Насте запрыгнула откуда-то взявшаяся трехцветная кошка с обрубленным хвостом. Ректор подошел к мегафону и убедился, что никакого обмана быть не могло: та часть переговорной трубы, которую обычно подносят к губам, была предусмотрительно опущена в тазик с водой. Вынутый из тазика мегафон был пуст. И ни под столиком, ни за ним, ни около него ничего не было. "Но это был не Станиславский", - сказал наконец ректор. Он был бледен, напряженно пытался улыбаться. Слова о легкомыслии перемен были ему близки, но сам строй речи почему-то мешал принять их за истину. "Нет, именно Станиславский, усталым, теперь уже своим, низким и хриплым, старческим голосом ответила хозяйка, исполнившая работу медиума. Две другие неподвижно, как манекены, продолжали сидеть, положив руки на стол перед собой. - Мы вызывали Станиславского, вот он и был. Но в роли Крутицкого. Не узнали? - Она помолчала, словно вспоминая. - Ах, какой был Крутицкий! Убийственная ирония..." Было непонятно, о ком она говорит: о привидении или о живом Станиславском, которого когда-то видела на сцене. "А не Алексеева надо было звать - по паспортной фамилии?" - вдруг осознав оплошность, спросила она своих товарок. Но те, не меняя позы, лишь молча пожали плечами - обе одновременно...
Старухи работали за деньги. И в следующий раз, разбив глазастую глиняную кошку, в которую Настя время от времени опускала деньги, заработанные уроками английского языка, она взяла с собой верную Ядвигу и отправилась к старухам вызывать дух присяжного поверенного Н.
От своих родителей, которые въехали в этот дом еще в начале двадцатых, она не раз слышала о том, что накануне роковой поездки присяжному поверенному во сне было предсказано, что назад он не вернется. Сон был, конечно, дрянной, но билеты на поезд уже взяты, каюта на волжском пароходе заказана, и главное - барышня-актриса, которую он уговаривал целый год, с нетерпением ждала поездки... Словом, присяжный поверенный решил все-таки ехать, но на всякий случай собрал всю золотую наличность, все имевшиеся в доме фамильные драгоценности, все подарки, приготовленные к свадьбе, и хорошо спрятал их - чтобы не достались алчным родственникам, которые не одобряли его свободный образ жизни и которых сам он на дух не переносил.
