Максим Горький - Мать
14
Медленно прошел день, бессонная ночь и еще более медленно другой день. Она ждала кого-то, но никто не являлся. Наступил вечер. И - ночь. Вздыхал и шаркал по стене холодный дождь, в трубе гудело, под полом возилось что-то. С крыши капала вода, и унылый звук ее падения странно сливался со стуком часов. Казалось, весь дом тихо качается, и все вокруг было ненужным, омертвело в тоске…
В окно тихо стукнули - раз, два… Она привыкла к этим стукам, они не пугали ее, но теперь вздрогнула от радостного укола в сердце. Смутная надежда быстро подняла ее на ноги. Бросив на плечи шаль, она открыла дверь…
Вошел Самойлов, а за ним еще какой-то человек, с лицом, закрытым воротником пальто, в надвинутой на брови шапке.
- Разбудили мы вас? - не здороваясь, спросил Самойлов, против обыкновения озабоченный и хмурый.
- Не спала я! - ответила она и молча, ожидающими лазами уставилась на них.
Спутник Самойлова, тяжело и хрипло вздыхая, снял шапку и, протянув матери широкую руку с короткими пальцами, сказал ей дружески, как старой знакомой:
- Здравствуйте, мамаша! Не узнали?
- Это вы? - воскликнула Власова, вдруг чему-то радуясь. - Егор Иванович?
- Аз есмь! - ответил он, наклоняя свою большую голову с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки смотрели в лицо матери ласково и ясно. Он был похож на самовар, - такой же круглый, низенький, с толстой шеей и короткими руками. Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди все время что-то булькало, хрипело…
- Пройдите в комнату, я сейчас оденусь! - предложила мать.
- У нас к вам дело есть! - озабоченно сказал Самойлов, исподлобья взглянув па нее.
Егор Иванович прошел в комнату и оттуда говорил:
- Сегодня утром, милая мамаша, из тюрьмы вышел известный вам Николай Иванович…
- Разве он там? - спросила мать.
- Два месяца и одиннадцать дней. Видел там хохла - он кланяется вам, и Павла, который - тоже кланяется, просит вас не беспокоиться и сказать вам, что на пути его местом отдыха человеку всегда служит тюрьма - так уж установлено заботливым начальством нашим. Затем, мамаша, я приступлю к делу. Вы знаете, сколько народу схватили здесь вчера?
- Нет! А разве - кроме Паши? - воскликнула мать.
- Он - сорок девятый! - перебил ее Егор Иванович спокойно. - И надо ждать, что начальство заберет еще человек с десяток! Вот этого господина тоже…
- Да, и меня! - хмуро сказал Самойлов.
Власова почувствовала, что ей стало легче дышать…
«Не один он там!» - мелькнуло у нее в голове.
Одевшись, она вошла в комнату и бодро улыбнулась гостю.
- Наверно, долго держать не будут, если так много забрали…
- Правильно! - сказал Егор Иванович. - А если мы ухитримся испортить им эту обедню, так они и совсем в дураках останутся. Дело стоит так: если мы теперь перестанем доставлять на фабрику наши книжечки, жандармишки уцепятся за это грустное явление и обратят его против Павла со товарищи, иже с ним ввергнуты в узилище…
- Как же это? - тревожно крикнула мать.
- А очень просто! - мягко сказал Егор Иванович. - Иногда и жандармы рассуждают правильно. Вы подумайте: был Павел - были книжки и бумажки, нет Павла - нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он сеял книжечки, ага-а? Ну, и начнут они есть всех, - жандармы любят так окорнать человека, чтобы от него остались одни пустяки!
- Я понимаю, понимаю! - тоскливо сказала мать. - Ах, господи! Как же теперь?
Из кухни раздался голос Самойлова:
- Всех почти выловили, - черт их возьми!.. Теперь нам нужно дело продолжать по-прежнему, не только для дела, - а и для спасения товарищей.
- А - работать некому! - добавил Егор, усмехаясь, - Литература у нас есть превосходного качества, - сам делал!.. А как ее на фабрику внести - сие неизвестно!
- Стали обыскивать всех в воротах! - сказал Самойлов. Мать чувствовала, что от нее чего-то хотят, ждут, и торопливо спрашивала:
- Ну, так что же? Как же? Самойлов встал в дверях и сказал:
- Вы, Пелагея Ниловна, знакомы с торговкой Корсуновой…
- Знакома, ну?
- Поговорите с ней, не пронесет ли она? Мать отрицательно замахала руками.
- Ой, нет! Баба она болтливая, - нет! Как узнают, что через меня, - из этого дома, - нет, нет!
И вдруг, осененная внезапной мыслью, она тихо заговорила:
- Вы мне дайте, дайте - мне! Уж я устрою, я сама найду ход! Я Марью же и попрошу, пусть она меня в помощницы возьмет! Мне хлеб есть надо, работать надо же! Вот я и буду обеды туда носить! Уж я устроюсь!
Прижав руки к груди, она торопливо уверяла, что сделает все хорошо, незаметно, и в заключение, торжествуя, воскликнула:
- Они увидят - Павла нет, а рука его даже из острога достигает, - они увидят!
Все трое оживились. Егор, крепко потирая руки, улыбался и говорил:
- Чудесно, мамаша! Знали бы вы, как это превосходно! Прямо - очаровательно.
- Я в тюрьму, как в кресло сяду, если это удастся! - потирая руки, заметил Самойлов.
- Вы - красавица! - хрипло кричал Егор.
Мать улыбнулась. Ей было ясно: если теперь листки появятся на фабрике, - начальство должно будет понять, что не ее сын распространяет их. И, чувствуя себя способной исполнить задачу, она вся вздрагивала от радости.
- Когда пойдете на свидание с Павлом, - говорил Егор, - скажите ему, что у него хорошая мать…
- Я его раньше увижу! - усмехаясь, пообещал Самойлов.
- Вы так ему и скажите - я все, что надо, сделаю! Чтобы он знал это!..
- А если его не посадят? - спросил Егор, указывая на Самойлова.
- Ну - что же делать!
Они оба захохотали. И она, поняв свой промах, начала смеяться, тихо и смущенно, немножко лукавя.
- За своим - чужое плохо видно! - сказала она, опустив глаза.
- Это - естественно! - воскликнул Егор. - А насчет Павла вы не беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится. Там отдыхаешь и учишься, а на воле у нашего брата для этого времени нет. Я вот трижды сидел и каждый раз, хотя и с небольшим удовольствием, но с несомненной пользой для ума и сердца.
- Дышите вы тяжело! - сказала она, дружелюбно глядя в его простое лицо.
- На это есть особые причины! - ответил он, подняв палец кверху. - Так, значит, решено, мамаша? Завтра мы вам доставим материален, и снова завертится пила разрушения вековой тьмы. Да здравствует свободное слово, и да здравствует сердце матери! А пока - до свиданья!
- До свиданья! - сказал Самойлов, крепко пожимая руку ей. - А я вот своей матери и заикнуться не могу ни о чем таком, - да!
- Все поймут! - сказала Власова, желая сделать приятное ему.
Когда они ушли, она заперла дверь и, встав на колени среди комнаты, стала молиться под шум дождя. Молилась без слов, одной большой думой о людях, которых ввел Павел в ее жизнь. Они как бы проходили между нею и иконами, проходили все такие простые, странно близкие друг другу и одинокие.
Рано утром она отправилась к Марье Корсуновой.
Торговка, как всегда замасленная и шумная, встретила ее сочувственно.
- Тоскуешь? - спросила она, похлопав мать по плечу жирной рукой. - Брось! Взяли, увезли, эка беда! Ничего худого тут нету. Это раньше было - за кражи в тюрьму сажали, а теперь за правду начали сажать. Павел, может, и не так что-нибудь сказал, но он за всех встал - и все его понимают, не беспокойся! Не все говорят, а все знают, кто хорош. Я все собиралась зайти к тебе, да вот некогда. Стряпаю да торгую, а умру, видно, нищей. Любовники меня одолевают, анафемы! Так и гложут, так и гложут, словно тараканы каравай. Накопишь рублей десяток, явится какой-нибудь еретик - и слижет деньги! Бедовое дело - бабой быть! Поганая должность на земле! Одной жить трудно, вдвоем - нудно!
- А я к тебе в помощницы проситься пришла! - сказала Власова, перебивая ее болтовню.
- Это как? - спросила Марья и, выслушав подругу, утвердительно кивнула головой.
- Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому - твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу - от арестов этих добра начальству не будет, - ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают - укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили - сотни рассердились!
Разговор кончился тем, что на другой день в обед Власова была на фабрике с двумя корчагами Марьиной стряпни, а сама Марья пошла торговать на базар.
15
Рабочие сразу заметили новую торговку. Одни, подходя к ней, одобрительно говорили:
- За дело взялась, Ниловна?
И одни утешали, доказывая, что Павла скоро выпустят, другие тревожили ее печальное сердце словами соболезнования, третьи озлобленно ругали директора, жандармов, находя в груди ее ответное эхо. Были люди, которые смотрели на нее злорадно, а табельщик Исай Горбов сказал сквозь зубы:
