Аркадий Аверченко - Чудеса в решете

МАТЕРИНСТВО

Двѣ крохотныхъ дѣвочки сидятъ на подоконникѣ, обратившись лицами другъ къ другу, и шепчутся.

— Твоя кукла не растетъ?

— Нѣтъ… Ужъ чего, кажется, я ни дѣлала.

— Я тоже. Маленькая все, какъ и была. Ужъ я ее и водой потихоньку поливала и за ноги тянула — никакихъ гвоздей!

— Какихъ гвоздей?

— Никакихъ. Это дядя Гриша такъ говоритъ: пусто — и никакихъ гвоздей!..

Серафима, сидящая слѣва, угнетенно вздыхаетъ:

— А живыя дѣти растутъ.

— Весело! Сегодня дите два аршина, завтра сто — весело!

— Когда выйду замужъ, будутъ у меня дѣтишки — одна возня съ ними.

— Симочка, — шепчетъ другая, глядя вдаль широко раскрытыми глазами. — А сколько ихъ будетъ?

— Пять. У одного будутъ черненькіе глазки, a у другого зелененькіе.

— А у меня будетъ много-много дитѣвъ!

— Ну, не надо, чтобы у тебя много! Лучше у меня много.

— Нѣтъ, у меня! У одного будутъ розовые глазки, у другого желтенькіе, у другого бѣленькіе, у другого красненькіе.

Зависть гложетъ сердце Симочки:

— А я тебя ударю!

Дергаетъ свою многодѣтную подругу за волосы. Плачъ. Святое материнство!

— Федоръ Николаичъ! Вы уже во второмъ классѣ? Поздравляю.

— Да, Симочка. Вы говорили, что когда я чего-нибудь достигну, вы… этого… женитесь на мнѣ. Вотъ… я… достигъ..

— Поцѣлуйте мнѣ… руку… Федоръ Николаичъ.

— Симочка! я никогда не унижался съ женщинами до этого, но вамъ извольте — я цѣлую руку! Мнѣ для васъ ничего не жалко.

— Разъ вы поцѣловали, намъ нужно пожениться. Какъ вы смотрите на дѣтей?

— Если не ревутъ — отчего же.

— Слушайте, Федоръ Николаичъ… Я хочу такъ: чтобы у насъ было двое дѣтей. Одинъ у меня отъ васъ, a другой у васъ отъ меня.

— Я бы, собственно, трехъ хотѣлъ.

— А третій отъ кого же?

— Третій? Ну, пусть будетъ нашъ общій.

— Одѣну я ихъ такъ: мальчика въ черный бархатный костюмчикъ, на дѣвочкѣ розовое, съ голубымъ бантомъ.

— Наши дѣти будутъ счастливыя.

— Въ сорочкахъ родятся.

— И лучше. Пока маленькія — пусть въ сорочкахъ и бѣгаютъ. Дешевле.

— Какой вы практикъ. А мнѣ все равно. Лишь бы дѣти. Святое материнство!

Разговоръ съ подругой:

— Симочка! Когда ты выйдешь замужъ — у тебя будутъ дѣти?

— Конечно! Двое. Мальчикъ — инженеръ съ темными усиками, матовая блѣдность, не куритъ, медленныя благородныя движенія; дѣвочка — извѣстная артистка. Чтобы такъ играла, что всѣ будутъ спрашивать: "Господи, да кто же ея мать? Ради Бога, покажите намъ ея мать". Потомъ я ее выдамъ замужъ… За художника: блѣдное матовое лицо, темные усики, медленныя благородныя движенія, и чтобы не курилъ. Святое материнство!

— Я, конечно, Сережа противъ дѣтей ничего не имѣю, но теперь… когда ты получаешь сто сорокъ да сестрѣ посылаешь ежемѣсячно двадцать восемь… Это безуміе.

— Но, Симочка…

— Это безумно! понимаешь ты? До безумія это безумно. Постарайся упрочить свое положеніе и тогда…

Святое материнство!

— Сережа! Мнѣ еще 27 лѣтъ, и у меня фигура, какъ у дѣвушки… Подумай, что будетъ, если появится ребенокъ? Ты не знаешь, какъ дѣти портятъ фигуру…

— Странно… Раньше ты говорила, что не хочешь плодить нищихъ. Теперь, когда я богатъ…

— Сережа! Я для тебя же не хочу быть противной! Мнѣ двадцать седьмой годъ, и я… Сережа! Однимъ словомъ — время еще не ушло!

Святое материнство!

— Докторъ! Помогите мнѣ — я хочу имѣть ребенка!!! Понимаете? Безумно хочу.

— Сударыня. Въ этомъ можетъ помочь только мужъ и Богъ. Сколько вамъ лѣтъ?

— Вамъ я скажу правду — 46. Какъ вы думаете: въ этомъ возрастѣ можетъ что-нибудь родиться?

— Можетъ!

— Докторъ! Вы меня воскрешаете.

— У васъ можетъ, сударыня, родиться чудесная, здоровенькая, крѣпкая… внучка!..

ПРОФЕСІОНАЛЪ

На скачкахъ или въ театрѣ — это не важно — бритый брюнетъ спросилъ бородатаго блондина:

— Видишь вотъ этого молодого человѣка съ темными усиками, въ пенснэ?

— Вижу.

— Это Мушуаровъ.

— Ну?

— Мушуаровъ.

Лошадь ли пробѣжала мимо, или любимая актриса вышла на сцену — не важно, но что-то, однимъ словомъ, отвлекло вниманіе друзей, и разговоръ о Мушуаровѣ прекратился.

И только возвращаясь со скачекъ или изъ театра — это не важно — бородатый блондинъ спросилъ бритаго брюнета:

— Постой… Зачѣмъ ты мнѣ давеча показалъ этого Мушуарова?

— А какъ же! Замѣчательный человѣкъ.

— А я его нашелъ личностью совершенно незначительной. Что-жъ онъ, сыворотку противъ чумы открылъ, что-ли?

— Еще забавнѣе. Пользуется безмѣрнымъ, потрясающимъ успѣхомъ у женщинъ!

— Дѣйствительно. При такой тусклой наружности — это замѣчательно.

— Непостижимо.

— Загадочно.

— Таинственно.

— И ты не знаешь тайны этого безумнаго успѣха?

— Совершенно недоумѣваю.

А у Мушуарова, дѣйствительно, была своя тайна. Скушавъ за своимъ одинокимъ столомъ супъ, котлеты и клюквенный кисель, Мушуаровъ съ зубочисткой въ лѣвомъ углу рта, поднимается съ мѣста и — сытый, отяжелѣвшій — лѣниво бредетъ въ кабинетъ; усаживается удобнѣе въ кожаное кресло, поднимаетъ голову, будто что-то вспоминая (очевидно, номеръ одного изъ многихъ телефоновъ) и, наконецъ, нажавъ кнопку, цѣдитъ сквозь торчащую въ зубахъ зубочистку:

— Центральная? Дайте, барышня, 770 — 17. Благодарю васъ.

— Кто говоритъ? — доносится издалека свѣжій женскій голосъ.

— Вы, Екатерина Николаевна? Здравствуйте, Екатерина Николаевна. Здравствуйте…

Странно: въ голосѣ его звучитъ самая неподдѣльная хватающая за душу печаль.

— Мушуаровъ? Здравствуйте. Что скажете?

— Что скажу? Скажу, что вы должны быть нынче вечеромъ у меня. Слышите? Я такъ хочу.

— Послушайте… Опять за старое? Вѣдь я вамъ уже сказала, что не люблю васъ, и, право, удивляюсь…

— Екатерина Николаевна, — тихо, съ какой-то странной сдержанностью отчеканиваетъ Мушуаровъ. — Конечно, всякій воленъ поступать, какъ ему заблагоразсудится, и я даже смотрю на это дѣло такъ: всякій имѣетъ право умертвить другого человѣка, если, конечно, душа его молчитъ и ему не страшно принять кровавый грѣхъ на эту душу…

— Кто кого умерщвляетъ? Что вы такое говорите?

— Слово «умерщвляетъ» я употребилъ въ фигуральномъ смыслѣ, но это почти такъ…

Онъ дѣлаетъ долгую паузу. Эта пауза леденитъ сердце Екатерины Николаевны. Ей кажется, что Мушуаровъ въ этотъ моментъ подперъ голову рукой и погрузился въ мрачныя мысли.

Однако, пауза дѣлового Мушуарова не пропадаетъ даромъ: онъ успѣваетъ взглянуть на часы, поправить отстегнувшійся брелокъ и бросаетъ въ корзину для бумагъ какой-то скомканный конвертъ, неряшливо бѣлѣвшій на коврѣ.

— Да… Итакъ — прощайте, Екатерина Николаевна… Довольно. Я рѣшилъ вамъ сказать объ этомъ потому, что думаю — вамъ такъ будетъ легче.

— О чемъ сказать? Я васъ не понимаю.

— Не понимаете? — криво усмѣхается въ трубку Мушуаровъ. — Вы меня всю жизнь не понимали… А сейчасъ у меня къ вамъ одна просьба: ради Бога, не ходите ко мнѣ на панихиды, не провожайте меня на кладбище — терпѣть не могу всей этой пошлятины.

— Мушуаровъ!!! — тонкой струной болѣзненно звенитъ голосъ невидимой Екатерины Николаевны. — Съ ума вы сошли? Что вы такое говорите!!

— Екатерина Николаевна, — горько смѣется Мушуаровъ, — телефонъ многіе ругаютъ, но вотъ вамъ одно изъ его преимуществъ: вы со мной говорите, слышите сейчасъ мой голосъ, но удержать меня отъ того, что я задумалъ, измѣнить мое рѣшеніе — вы не можете! Когда вы повѣсите трубку, то черезъ пять минутъ…

Голосъ его срывается отъ волненія; онъ вынимаетъ изъ жилетнаго кармана часы, хлопаетъ крышкой раза два у самой телефонной трубки и, закусивъ губы, говоритъ со стономъ:

— Слышите вы это щелканье курка? Мой маузеръ чуетъ кровь и щелкаетъ зубами, какъ голодный волкъ передъ кровавымъ пиромъ!..

— Мушуаровъ, милый… Ради Бога, одну минутку, — доносится издалека торопливый, испуганный голосъ. — Подождите, не вѣшайте трубку… Дайте мнѣ честное слово, что вы не повѣсите трубку, пока меня не выслушаете…

— Хорошо, — соглашается Мушуаровъ. — Ради того чувства, которое теперь уноситъ меня въ невѣдомый міръ, я выслушаю васъ.

— Мушуаровъ, голубчикъ! Подумайте только, — что вы хотите сдѣлать?.. Жизнь такъ прекрасна…