Мирза Ибрагимов - Наступит день
Фридун долго топтался в конторе склада, пока служащий не обратился к нему:
- Какой товар угоден господину?
- Мне надо видеть господина Курд Ахмеда, - смущенно ответил Фридун.
- По приказанию хозяина господин Курд Ахмед отбыл в Басру. Когда вернется, неизвестно.
И вот Фридун. сидел теперь в Тегеране в одном из полуразрушенных домов окраины.
Комната, в которой поселился Фридун, была кое-как приспособлена для жилья.
Фридун разглядывал отсыревшие по углам стены и потолок. В нишах была расставлена всевозможная посуда и домашняя утварь: фаянсовые тарелки, глиняная лампа, заржавленная кружка. Внимание Фридуна привлекла разукрашенная фарфоровая чаша с портретом Насреддин-шаха в овале.
В комнату вошла согбенная старушка и, увидев чашу в руках Фридуна, сказала дрогнувшим голосом:
- Любуешься, сынок? Любуйся, любуйся! Целого мира стоит!.. Только осторожней, не разбей!
Последние слова вырвались у нее помимо воли.
- Не бойся, мать, не разобью! - ответил Фридун и осторожно водворил чашу на прежнее место.
Женщина облегченно вздохнула.
- Правда, сынок, все это суета сует, но все-таки иметь вещь приятно. Если душа дэва заключена в склянке, как говорится в сказках, то моя душа - в этой чаше. Стоит ей разбиться, как я тотчас же испущу дух.
Сквозь низкие окна в комнату ворвались с улицы голоса. Это возвращались с работы ученики из сапожной мастерской. Солнце близилось к закату. Скоро должен был прийти Серхан, сын хозяйки, который возвращался по четвергам именно в это время.
Старуха поправила подушки на тахте и, прищурив добрые глаза, снова повернулась к Фридуну.
- Мечтала я, что будет у меня внук, я вручу ему чашу и тогда спокойно закрою глаза. А невестка не родит. Какие только заговоры и талисманы не пробовала! Ничего не помогает.
- Будет у тебя внук, мать, будет. И Серхан твой и невестка еще молоды.
- Но когда же? Я уж все глаза проглядела. Боюсь умереть, и тогда чаша...
- Ты опять о чаше, мать?! - проговорил, входя в комнату, Серхан, крепкий бронзоволицый мужчина высокого роста, и протянул руку Фридуну. Салам! Тоска меня забирает, когда слышу разговоры матери о чаше, и обидно становится за людей. Каждый связал свою жизнь с какой-нибудь вещью: один с золотом, другой с лавкой, третий с поместьем... Человек отдал душу чашам, которые сам же своими руками сотворил. Сделался их рабом, невольником... Будь проклята такая жизнь!
Часто видел Фридун своего квартирохозяина Серхана, паровозного машиниста, угрюмым, раздраженным. Он вносил с собою в дом какую-то гнетущую тоску, напряженность. Ласковое лицо матери тотчас же становилось серьезным и озабоченным, а жена Серхана Ферида невольно бледнела.
В то же время Фридун ясно чувствовал разницу в характере страха этих двух женщин. В страхе матери наряду с глубокой любовью была и ласка и немая покорность. В отношениях Фериды к мужу чувствовалась скрытая враждебность и упорство.
Вот и сегодня Серхан вернулся с работы мрачный; он сидел с Фридуном за столом и молча пил чай, который очень любил.
Уже выпив пять стаканов, он ожидал, когда подадут ему следующий. Маленькая, по сравнению с мужем, Ферида, быстрая и расторопная в движениях, принесла шестой стакан чаю и поставила перед Серханом.
- Отнеси это и вылей на могилу своих родителей! Я чаю хочу, а не мутной водички, - вскричал вне себя муж. И сильным движением оттолкнул от себя стакан..
Стакан ударился об стену и разбился вдребезги, горячий чай обжег Серхану руку. Это еще больше рассердило его, и он ударил жену, наблюдавшую за ним ненавидящими глазами.
- Убирайся вон!
Ферида не тронулась с места.
- Убирайся, говорят тебе! Убью!
- Бей! - вскричала Ферида. - Бей, сколько хочешь!
Серхан замахнулся, чтобы повторить удар, но Фридун вскочил и удержал его за руку.
- Как не стыдно! - проговорил он глухо. - Ведь вы мужчина!
На глазах Фериды показались слезы, но она не стонала; стояла прямо и гордо.
Вошла мать Серхана и, увидя эту картину, всплеснула руками.
- Что это, сын мой! - проговорила она, дрогнувшим голосом и повернулась к невестке: - Уйди, дочка! Уйди в ту комнату!
Ферида молча вышла. Мать принялась убирать осколки разбитой посуды. Серхан выбежал, хлопнув дверью.
- Он не виноват! - как бы извиняясь за сына, начала мать. - Работает, устает. Разве это у него работа? Хуже каторги! Не знает ни дня, ни ночи! Да еще всякий проходимец требует денег или подарков. Не дает - стращают, грозятся прогнать со службы, а даст - сам останется голодным, жена голой. Нет, он не виноват. Уж, видно, опять какая-нибудь неприятность, а он излил гнев на эту бедняжку...
Фридун молча слушал, старуха продолжала:
- Эх, сынок, жизнь женщины все одно, что жизнь собаки. Покойный отец его тоже обходился со мной не лучше. У меня, пожалуй, ни одного целого ребра не осталось. И этот такой же! Да и все бедняки такие! Про богатых не могу сказать, а у бедняков жены каждый день биты. Есть ли на свете хоть одна женщина, довольная своей жизнью?
- Сами мы во всем виноваты, - раздался голос Фериды из другой комнаты. - Отдали себя в полную их власть!
- Не говори так, детка! - с упреком в голосе ответила мать. После аллаха первый господин женщины - муж. Он может и убить ее, если захочет.
- Нет, - упрямо продолжала из-за двери Ферида, - этого не должно быть. Вчера я опять разговаривала с этой приезжей из Баку. Она говорит, что в Баку, да и повсюду в России, никто не смеет даже словом обидеть женщину, не то чтобы поднять на нее руку. Ни отец, ни муж, никто!..
- Ты поменьше слушай эту приезжую, детка! У русских одни законы, у нас другие.
- Будь прокляты наши законы... Сбегу я отсюда!
Старуха пошла в комнату, где находилась невестка, и прикрыла за собой дверь. Но Фридун долго слышал приглушенный спор двух женщин.
Жизнь этой семьи возбудила в Фридуне много новых мыслей. Он чувствовал невольное и глубокое уважение к Фериде, восстающей против семейного гнета. Раздумывая над ее судьбой, Фридун видел, что появилось уже новое поколение, стремящееся к новой, достойной человека жизни.
Наутро Серхан молча ушел из дому и вернулся только через четыре дня, усталый, разбитый и по-прежнему молчаливый. Вечер прошел без всяких происшествий.
Ночью, когда все уже спали, Фридун - услышал вдруг голос Фериды из соседней комнаты.
- Серхан! Серхан! - звала она мужа. - Ты слышишь меня?
- Что тебе? Говори.
- Я хочу спросить тебя, Серхан, кто я в этом доме?
- Ты, видно, с ума сошла! - проговорил Серхан, и тахта под ним заскрипела.
Однако Ферида продолжала спокойно, но упрямо:
- Мы, Серхан, кладем головы на одну подушку, так почему же ты не хочешь делиться со мной своими заботами, горем? Ведь вижу я - тяжелая у тебя служба, а тут еще заботы о доме... Почему ты всегда молчишь, Серхан?
- Спи лучше! - огрызнулся Серхан. - Твои плечи не для этого груза!
- А ты пробовал?
- Ладно, чего ты хочешь?
- Я хочу сказать, что и я человек. Но ты, как придешь домой, всегда молчишь. Что гнетет тебя? Откройся мне! Если я и не буду тебе полезна, то хотя бы облегчишь душу, разделишь со мной заботу.
Слышно было, как Серхан поднялся и сел на постели.
- Ладно, скажу, только отстань. Начальник хочет женить сына. И мы должны выложить каждый по пятьдесят туманов, чтобы сделать подарок. Иначе грозятся прогнать с работы. Вот и поделим заботу, найди мне не все пятьдесят, а только половину - двадцать пять туманов!
- Ну и что же? Что плохого в том, что ты открылся мне? - вздохнула Ферида. - По крайней мере теперь знаю, отчего у тебя мрак на душе.
- Будто оттого, что ты знаешь, мне стало легче! - мрачно ответил муж и снова замолчал.
А Ферида говорила еще долго, ласково утешала его и обещала придумать что-нибудь.
Наутро, после ухода Серхана на службу, Фридун отнес к часовщику свои ручные часы.
- Сколько дашь?
Часовщик оглядел Фридуна и взял часы.
- Сохранились неплохо, - сказал он, наконец осмотрев их. - Девяносто туманов.
- Бери! - сказал Фридун. Хотя он и хорошо знал нравы иранских купцов, но вступать в торг ему было противно.
Серхан вернулся снова через четыре дня и вечером, во время обычного совместного чаепития, когда Фридун искал повода заговорить с ним, неожиданно первый прервал молчание.
- Прошу прощенья, господин Фридун, - начал он с некоторым смущением. Раскаянье грызет меня... Но в какой семье не бывает раздоров?
В голосе его слышалась необыкновенная для него мягкость.
- Я-то готов забыть все, что было, - прервал его Фридун, - но вам бы следовало попросить прощенья у Фериды.
Серхан посмотрел на него удивленно.
- Я знаю, что работа у вас тяжелая, жизнь трудная, но к чему делать ее еще более трудной? - спокойно продолжал Фридун. - Жена может внести в вашу жизнь хотя бы маленькую радость. Зачем же вам отказываться от этой радости! Мало ли у вас и без того горечи в жизни? Ну как? Обещаете?
