Максим Горький - О вреде философии
А когда к ней приходил рыжеватый студент и пониженным голосом, почти шопотом, говорил ей что-то, она вся сжималась, становясь еще меньше, смотрела на него, робко улыбаясь, и прятала руки за спину или под стол. Не нравился мне этот рыжий. Очень не нравился.
Пошатываясь, кутаясь в платок, идет коротконогая и урчит:
- Иди в пекарню...
Пекарь, выкидывая тесто из ларя, рассказывает мне, как утешительна и неутомима его возлюбленная, а я - соображаю:
- Что же будет со мною дальше?
И мне кажется, что где-то близко, за углом, меня ожидает несчастие.
Дела булочной идут так хорошо, что Деренков ищет уже другую, более обширную пекарню и решил нанять еще подручного. Это - хорошо, у меня слишком много работы, я устаю до отупения.
- В новой пекарне ты будешь старшим подручным, - обещает мне пекарь. - Скажу, чтоб положили тебе десять рублей в месяц. Да.
Я понимаю, что ему выгодно иметь меня старшим, он - не любит работать, а я работаю охотно, усталость полезна мне, она гасит тревоги души, сдерживает настойчивые требования инстинкта пола. Но - не позволяет читать.
- Хорошо, что ты бросил книжки, - крысы бы съели их! - говорит пекарь. - А неужто ты снов не видишь? Наверно - видишь, только - скрытен ты. Смешно. Ведь сны рассказывать - самое безвредное дело, тут опасаться нечего...
Он очень ласков со мною, кажется, - даже уважает меня. Или - боится, как хозяйского ставленника, хотя это не мешает ему аккуратно воровать товар.
Умерла бабушка. Я узнал о смерти ее через семь недель после похорон, из письма, присланного двоюродным братом моим. В кратком письме - без запятых - было сказано, что бабушка, собирая милостыню на паперти церкви, упала, сломала себе ногу, на восьмой день "прикинулся Антонов огонь". Позднее я узнал , что оба брата и сестра с детьми, - здоровые, молодые люди - сидели на шее старухи, питаясь милостыней, собранной ею. У них не хватило разума позвать доктора.
В письме было сказано:
"Схоронили ее на Петропавловском где все наши провожали мы и нищие они ее любили и плакали. Дедушка тоже плакал нас прогнал а сам остался на могиле мы смотрели из кустов как он плакал он тоже скоро помрет".
Я - не плакал, только - помню - точно ледяным ветром охватило меня. Ночью, сидя на дворе, на поленнице дров, я почувствовал настойчивое желание рассказать кому-нибудь о бабушке, о том, какая она была сердечно-умная, мать всем людям. Долго носил я в душе это тяжелое желание, но рассказать было некому, так оно невысказанное и перегорело.
Я вспомнил эти дни много лет спустя, когда прочитал удивительно правдивый рассказ А. П. Чехова про извозчика, который беседовал с лошадью о смерти сына своего. И пожалел, что в те дни острой тоски не было около меня ни лошади, ни собаки и что я не догадался поделиться горем с крысами, - их было много в пекарне, и я жил с ними в отношениях доброй дружбы.
Около меня начал коршуном кружиться городовой Никифорыч. Статный, крепкий, в серебряной щетине на голове, с окладистой, заботливо подстриженной бородкой, он, вкусно причмокивая, смотрел на меня, точно на битого гуся перед Рождеством.
- Читать любишь, слышал я? - спрашивал он. - Какие же книги, например? Скажем Жития святых, али Библию?
И Библию читал я, и Четьи Минеи, - это удивляло Никифорыча, видимо сбивая его с толка.
- М-да? Чтение - законно полезное! А - графа Толстого сочинений не случалось читывать?
Читал я и Толстого, но - оказалось - не те сочинения, которые интересовали полицейского.
- Это, - скажем так - обыкновенные сочинения, которые все пишут, а, говорят, в некоторых он против попов вооружился, - их бы почитать!
"Некоторые", напечатанные на гектографе, я тоже читал, но они мне показались скучными, и я знал, что о них не следует рассуждать с полицией.
После нескольких бесед на ходу, на улице, старик стал приглашать меня:
- Заходи ко мне на будку, чайку попить.
Я, конечно, понимал, чего он хочет от меня, но - мне хотелось итти к нему. Посоветовался с умными людьми, и было решено, что если я уклонюсь от любезности будочника, - это может усилить его подозрения против пекарни.
И вот, - я в гостях у Никифорыча. Треть маленькой конуры занимает русская печь, треть - двуспальная кровать за ситцевым пологом, со множеством подушек в кумачевых наволоках, остальное пространство украшает шкаф для посуды, стол, два стула и скамья под окном. Н икифорыч, расстегнув мундир, сидит на скамье, закрывая телом своим единственное, маленькое окно; рядом со мною - его жена, пышногрудая бабенка лет двадцати, румяно-ликая, с лукавыми и злыми глазами странного, сиреневого цвета; ярко-красные губы ее капризно надуты, голосок сердито суховат.
- Известно мне, - говорит полицейский, - что в пекарню к вам ходит крестница моя Секлетея, - это девка распутная и подлая. И все бабы - подлые.
- Все? - спрашивает его жена.
- До одной! - решительно подтверждает Никифорыч, брякая медалями, точно конь сбруей. И, выхлебнув с блюдца чай, смачно повторяет:
- Подлые и распутные от последней уличной... и даже до цариц. Савская царица к царю Соломону пустыней ездила за тысячи верст для распутства. А также царица Екатерина, хоша и прозвана Великой...
Он подробно рассказывает историю какого-то истопника, который за одну ночь с царицей получил все чины от сержанта до генерала. Его жена, внимательно слушая, облизывает губы и толкает ногою, под столом, мою ногу. Никифорыч говорит очень плавно, вкусными словами и как-то, незаметно для меня, переходит на другую тему:
- Например: есть тут студент первого курса Плетнев.
Супруга его, вздохнув, вставила:
- Не красивый, а - хорош.
- Кто?
- Господин Плетнев.
- Во-первых, - не господин, господином он будет, когда выучится а, покамест, просто студент, каких у нас тысячи. Во-вторых - что значит - хорош?
- Веселый. Молодой.
- Во-первых, - паяц в балагане тоже веселый...
- Паяц - за деньги веселится.
- Цыц! Во-вторых, и кобель кутенком бывает...
- Паяц - вроде обезьяны...
- Цыц, сказал я, между прочим! Слышала?
- Ну, слышала.
- То-то...
И Никифорыч, укротив жену, советует мне:
- Вот - познакомься-ко с Плетневым, - очень интересный.
Так как он видел меня с Плетневым на улице, вероятно, не один раз, я говорю:
- Мы знакомы.
- Да? Вот как...
В его словах звучит досада, он порывисто двигается, брякают медали. А я насторожился: мне было известно, что Плетнев печатает на гектографе некие листочки.
Женщина, толкая меня ногою, лукаво подзадоривает старика, а он, надуваясь павлином, распускает пышный хвост своей речи. Шалости супруги его мешают мне слушать, и я снова не замечаю, когда изменился его голос, стал тише, внушительнее.
- Незримая нить - понимаешь? - спрашивает он меня и смотрит в лицо мое округленными глазами, точно испугавшись чего-то.
- Прими Государь-Императора за паука...
- Ой, что ты! - воскликнула женщина.
- Тебе - молчать. Дура, - это говорится для ясности, а не в поношение, кобыла. Убирай самовар...
Сдвинув брови, прищурив глаза, он продолжал внушительно:
- Незримая нить, как бы паутинка, исходит из сердца Его Императорского Величества Государь Императора Александра Третьего и прочая, - проходит она сквозь господ министров, сквозь Его Высокопревосходительство Губернатора и все чины вплоть до меня и даже до последнего солдата. Этой нитью все связано, все оплетено незримой крепостью ее и держится на веки вечные Государево Царство. А - полячишки, жиды и русские, подкупленные хитрой Английской Королевой, стараются эту нить порвать где можно, будто бы они - за народ!
Грозным шопотом он спрашивает, наклоняясь ко мне через стол:
- Понял? То-то. Я тебе почему говорю? Пекарь твой хвалит тебя, ты, дескать, парень умный, честный и живешь - один. А к вам, в булочную, студенты шляются, сидят у Деренковой по ночам. Ежели - один, понятно. Но - когда много? А? Я против студентов не говорю - сегодня он студент, а завтра - товарищ прокурора. Студенты - хороший народ, только они торопятся роли играть и враги Царя - подзуживают их. Понимаешь? И еще скажу...
Но он не успел сказать - дверь широко распахнулась, вошел красноносый, маленький старичок с ремешком на кудрявой голове, с бутылкой водки в руке и уже выпивший.
- Шашки двигать будем? - весело спросил он и тотчас весь заблестел огоньками прибауток.
- Тесть мой, жене отец, - с досадой, угрюмо сказал Никифорыч.
Через несколько минут я простился и ушел, лукавая баба, притворяя за мною дверь будки, ущипнула меня, говоря:
- Облака-то какие красные - огонь!
В небе таяло одно маленькое, золотистое облако.
Не желая обижать учителей моих, я скажу, все-таки, что будочник решительнее и нагляднее, чем они, объяснил мне устройство государственного механизма. Где-то сидит паук, и от него исходит, скрепляя, опутывая всю жизнь, "незримая нить". Я скоро научился всюду ощущать крепкие петельки этой нити.
Поздно вечером, заперев магазин, хозяйка позвала меня к себе и деловито сообщила, что ей поручено узнать - о чем говорил со мною булочник?
