Иннокентий Омулевский - Шаг за шагом
— А чго мне шутить, маленький я, что ли? — нехотя ответил Соснин и стал расспрашивать племянника о Петербурге.
Не успели они перебросить несколько слов, как в комнату вошла та самая женщина, которая встретила Светлова при входе сюда. Она несла поднос с двумя стаканами и бутылкой шампанского.
— Что это, дядя, значит?
Александр Васильич с недоумением указал глазами на поставленную перед ним бутылку.
— Значит, пить будем, — коротко пояснил Соснин.
— Так вы для этого спрашивали меня, пью ли я какое-нибудь вино? Для этого и деньги искали?
— А то на кой же бы хрен я стал тебя спрашивать? Ты ведь не на исповедь в мою хату заглянул.
— Но я, дядя, не буду пить.
— Это отчего?
— Во-первых, я никогда в это время не пью, да, кроме того, мне еще надо побывать у других родственников, — сказал Светлов.
— Эка невидаль! Что ж тебя стакан-то съест, что ли?
— Да ведь неловко же приехать к ним навеселе в первый раз.
— А тебе уксусом надо к ним показаться?
Соснин положил смычок в сторону, на стул, и насмешливо принялся откупоривать бутылку.
— Погоди, племяша, шибко-то не скачи! Будет довольно впереди уксусу, — насмотрятся: у семейной-то розы, брат, шипов еще не оберешься… — сказал он, разрывая пальцем проволоку у пробки.
— Зачем непременно такое дорогое вино, дядя… — заметил Светлов, очевидно, не зная, что ему сказать.
— А ты себя дешево ценишь? Ты у меня считал капиталы? — спросил сердито Соснин.
— Все-таки… — затруднился Александр Васильич.
— Эх вы, сорокалетники безусые! — иронически-укоризненно проговорил Алексей Петрович и с шумом откупорил бутылку. — С приездом честь имею поздравить! — шутливо-торжественно прибавил старик, молодецки чокаясь своим стаканом с стаканом племянника.
Александр Васильич поблагодарил и отпил глоток вина.
— Я, племяша, терпеть не могу церемоний, — сказал Соснин, утирая двумя пальцами губы.
— Да разве я церемонился?
— Кто тебя знает: какой ты; вашего брата, нынешних, чтоб раскусить, надо два зуба выломать!
— Будто? Это отчего?
— Оттого, надо полагать, что вас не в одной квашне с нами месили, — захохотал Соснин.
Светлов тоже засмеялся.
— Чудак вы большой, дядя, как я посмотрю, — молвил он, прихлебнув из стакана.
— Что же, брат, делать: во фронте не состоял. А ты вот мне лучше скажи: охотник ты до баб?
— Я очень люблю женское общество, — сказал Светлов, опять не понимая, к чему клонится вопрос дяди.
— Не о женском обществе тут речь, — заметил старик с лукавой усмешкой, — я к тому говорю, что если тебе понадобится когда приютиться с подружкой, так ты меня только предуведомь: я целый день могу в отпуску находиться, да и стенам-то от этого большого убытку не будет…
Александр Васильич слегка вспыхнул.
— Вряд ли, дядя, мне придется воспользоваться вашей любезностью, — сказал он холодно.
— Было бы сказано молодцу, а там хошь век не пользуйся! — закашлялся недовольно Соснин. — А ты что же, толокно на розовой воде разводить здесь думаешь?
— Право, я пока ничего об этом не думаю, — неохотно ответил Светлов.
— Гм! Так. У меня так эти дела по-военному всегда обделывались, — рассмеялся старик.
Вино заметно воодушевило его.
— Как же это? — равнодушно спросил Александр Васильич, очевидно, не интересуясь ответом.
— А вот как. Понравилась мне раз, в Кяхте, градоначальница тамошняя, — я еще тогда совсем сизоперым ходил, лет двадцать пять мне было. Полюбилась бабенка, да и на-поди! Бывало, как только новые товары придут, — а я тогда в приказчиках сидел у одного купца, — я сейчас к ней… материи показывать. Маска у меня тогда была не эта. — Соснин лукаво посмотрелся в зеркало. — Смекнула, должно быть, баба, что парень того… давай глазами поворачивать, как я приду. А благоверный-то ее больше на службе развлекался. Бегал я, бегал к ней — тошно стало, хоть душу выложи. Взял раз, махнул на колени, да и объяснился. — Соснин молодецки прищелкнул пальцами. — Куда тебе! И ногами и руками… Такую пыль подняла, что я с переполоху-то чуть в окошко не выскочил! Только уж как домой прибежал — вспомнил, что «мерзавцем» окрестила. «Так ты, думаю, для чего же глазами-то ворочала? Постой!» А кровь во мне вот так, знаешь, и кипит-кипит. Раз, вечерком, подкараулил я, что царевна-то моя одна-одинешенька в тереме, захватил с собой пистолет, да и махнул к ней, через окошко, прямо в спальню. Как сейчас помню, — сидела, книжку читала. Небось побледнела вся, как меня, добра молодца, увидала, — и закричать не могла. А я, не будь робок, да пистолет-то ей в грудь, в упор, и приставил. «Если, говорю, вы сейчас же не того… — Понимаешь? — тут вам и дух вон!» Что ж ты думаешь? Чего только душа просила, все получил… А ведь пистолет-то, племяша, был не заряжен! — окончил Соснин, угрюмо захохотав.
— Неужели? Ну и что же потом? — спросил у него Светлов, на этот раз, очевидно, заинтересованный рассказом дяди.
— Потом-то? — медленно переспросил старик, как бы наслаждаясь воспоминанием. — Потом-то, племяша, лучше и не вспоминать на старости, что было: огонь-баба стала, веревками рук от шеи не оторвать…
Соснин залпом допил стакан, низко опустил свою седую всклокоченную голову и, сурово сдвинув брови, крепко о чем-то задумался.
Александр Васильич воспользовался этой минутой и стал прощаться, ссылаясь на множество визитов впереди.
— Эк тебя роденька-то подмывает! Да ты хоть вино-то сперва допей… егоза! — сказал Соснин, быстро очнувшись.
Светлов допил стакан.
— Ну, нет, племяша, этим ты от меня не отделаешься; да и я тебя не всегда буду шампанским потчевать… — торопливо проговорил Алексей Петрович, наливая племяннику новый стакан.
— Вы непременно хотите, чтоб я раскис, дядя? — спросил у него Светлов, улыбаясь.
— Хороша же ты опара, коли дрожжей боишься! Или полагаешь, что дядю на старости потешишь, так достоинство свое потеряешь? — начал сердиться старик.
— Если это действительно может доставить вам удовольствие, дядя, тогда, разумеется, и толковать об этом нечего, — сказал Светлов и сразу осушил стакан.
— Вот это так! Это по-нашему, племяша. Спасибо!
Соснин встал и обнял племянника.
— Постой! Ты ведь, кажется, сочинитель? — спохватился он вдруг.
— Да, я пишу.
— Ты этак и меня где-нибудь опишешь?
— При случае — может быть… — улыбнулся Светлов.
— Ах ты… материн сын! — дружелюбно засмеялся Соснин. — Я тоже одного сочинителя знал, только не русского, а из поляков, — прибавил он задумчиво, — огонь-душа был!
— Вы не помните фамилии, дядя?
— Как не помнить, — помню. Первый у них сочинитель был; я и стихи-то его читал. Мицкевич ему фамилия.
— Неужели, дядя, вы его знали?
— Что же ты на меня глаза-то вытаращил? — удивился Соснин.
— Да как же, это очень интересно. Где же вы его видали?
— А когда в Питере был: мы с ним в одной польской кухмистерской обедали. Забыл я теперь, как эту пани звали, которая стол держала. И пивали вместе.
— Вы, значит, и по-польски знаете?
— Jak Boga, kocham! [2] — засмеялся Соснин.
— Я надеюсь, дядя, вы мне расскажете об этом поподробнее, как только у меня будет время? — сказал Светлов, очень заинтересованный тем, что сейчас услышал от Алексея Петровича.
— А вот забегай, снюхаемся как-нибудь… — несколько лукаво ответил старик.
Александр Васильич крепко пожал ему руку. Они расстались совершенно дружелюбно и, кажется, понравились друг другу. По крайней мере Соснин проводил племянника до самых ворот и на прощанье несколько раз повторил ему и даже крикнул вдогонку:
— Заглядывай же, смотри, племяша!
От Соснина Светлов поехал к «тетке Орлихе», как называла Ирина Васильевна свою старшую сестру — Агнию Васильевну Орлову. Орлова овдовела полгода тому назад. Муж не оставил ей ничего, кроме семерых детей да ничтожной пенсии, недостаточной для прокормления даже и одной головы. Из числа этих детей один мальчик принят был на казенный счет в какую-то военную школу, другой пристроился на побегушки в чью-то лавку, четверо были еще малы и обретались дома, на руках вдовы, а седьмая — дочь — за год перед тем вышла из института, с полнейшей непривычкой к встретившей ее жизни. Анюту, — так звали дочь Орловой, — Светлов помнил особенно потому, что она, будучи в этом заведении, отвечала обыкновенно на все вопросы родным застенчивым: «Не снаю». Такого же ответа удостоивался и сам Александр Васильич, когда с матерью навещал ее там по воскресеньям. В то время Анюта была в высшей степени робкое, несообщительное существо.
Едва Светлов подъехал к ветхому, покривившемуся домику, где обитала эта многочисленная семья, на него так и повеяло со всех сторон нуждой да бесприютностью. Забор покосился, готовый обрушиться на неосторожного пешехода; ставни у окон уродливо висели в разные стороны, точно искалеченные члены у обезображенного трупа; калитка отворилась с таким пронзительным скрипом, как будто ее отпирали раз в год; ступеньки крыльца, когда вступил на него Александр Васильич, так затряслись под ним, что он в первую минуту даже отступил назад. Ему невольно вспомнились и широкий двор отцовского дома с большим, массивным крыльцом, и пролетка, на которой он только что подъехал, — и стало как-то жутко Светлову. «Не в бархатной визитке надо было ехать сюда!» — язвительно мелькнуло у него в голове. Он вошел, однако.
