Михаил Арцыбашев - Санин
- Да и не стоит, - под влиянием тех же воспоминаний и сумерок, которые начали уже бледнить все в комнате, горячо и искренне заговорил Юрий, - если говорить о человечестве, то что значат все наши усилия, конституции и революции, когда мы даже не можем представить себе приблизительных перспектив, ожидающих человечество... Быть может, в той самой свободе, о которой мы мечтаем, заложены начала разрушения, и человек, достигши своего идеала, пойдет назад и опять встанет на четвереньки... Для того чтобы начать все сначала?.. А если думать даже только о себе, то... то чего я могу добиться? В самом лучшем случае я могу своими талантами и делами стяжать себе славу, упиться почтеньем людей, еще ниже и ничтожнее меня, то есть именно тех, которых я не могу уважать и до почтения которых, в сущности, мне и дела не должно быть... А потом жить, жить до могилы... не дальше! И лавровый венок под конец так прирастет к лысому черепу, что даже надоест...
- Только о себе! - притворно-насмешливо пробормотал Новиков. - Так!
Но Юрий не расслышал и продолжал, с грустью и болезненным удовольствием прислушиваясь к своим собственным словам, которые казались ему мрачными и красивыми и возбуждали в нем самолюбивое подъемное чувство.
- А в худшем случае буду непризнанным гением, смешным мечтателем, объектом для юмористических рассказов... нелепым, никому не нужным...
- Ага! - с торжеством перебил Новиков и даже, привстал, - "никому не нужным" - значит, ты сам сознаешь!
- Странный ты человек, - в свою очередь перебил его Юрий, -неужели ты думаешь, что я не знаю, для чего можно жить и во что можно верить!.. Я, быть может, и на крест пошел бы с радостью, если бы я верил, что моя смерть спасет мир!.. Но этой веры у меня нет: что бы я ни сделал, в конечном итоге я ничего не изменю в ходе истории, и вся польза, которую я могу принести, будет так мала, так ничтожна, что, если бы ее и вовсе не было, мир ни на йоту не потерпел бы убыли. А между тем для этой меньше чем йоты я должен жить и страдать и мучительно ждать смерти!
Юрий не заметил, что он говорит уже о чем-то другом, отвечая не на слова Новикова, а на свои странные и тяжелые чувства. Он вдруг остановился опять, внезапно вспомнив Семенова, и почувствовал, что по спине пробежало гадливое и холодное ощущение ужаса. - Знаешь, меня мучает эта неизбежность, - тихо и доверчиво сказал он, машинально глядя в потемневшее окно. - Я знаю, что это естественно, что ничего против этого я сделать не могу, но это ужасно и безобразно!
Новиков почувствовал, что это так, и ему стало грустно и страшно, но все-таки он возразил:
- Смерть - полезное физиологическое явление...
"Вот дурак!" - с бешенством подумал Юрий и с раздражением возразил:
- Ах, Боже мой!.. Да какое нам дело, принесет ли наша смерть кому-нибудь пользу или нет!
- А твоя крестная смерть!
- То другое дело, - нерешительно и мгновенно остывая, возразил Юрий.
- Ты сам себе противоречишь, - с чувством превосходства заметил Новиков, великодушно не глядя на Юрия.
Юрий поймал этот тон и весь загорелся. Он стал ворошить свои черные, упрямые волосы и злиться.
- Никогда я себе не противоречу... Это вполне понятно, если я умираю сам, по своему собственному желанию...
- Все одно, - продолжал, не сдаваясь, тем же тоном Новиков, - вам всем просто хочется фейерверка, аплодисментов... Эгоизм это все!..
- Ну и пусть... это не меняет дела...
Разговор спутался. Юрий почувствовал, что действительно вышло что-то не так, и не мог поймать нити, которая еще несколько минут назад казалась ему натянутой, как струна. Он походил по комнате, сердито дыша, и, успокаивая себя, подумал, как всегда в таких случаях:
"Бывает иногда, что я как-то не в ударе... иной раз говоришь ясно, точно все перед глазами стоит, а иной раз точно вот кто-то связал во рту язык... все выходит нескладно... грубо... Это бывает!"
Они помолчали. Юрий походил по комнате, постоял у окна и взялся за фуражку.
- Пойдем пройдемся, - сказал он.
- Пойдем, - согласился Новиков, с тайной надеждой, и страхом, и радостью думая о том, что они могут случайно встретить Лиду Санину.
IX
Они прошли по бульвару раз и другой, не встретив знакомых, и слушали музыку, по обыкновению игравшую в саду. Играла она нестройно и фальшиво, но издали казалась нежной и грустной. Навстречу им все попадались мужчины и женщины, заигрывавшие друг с другом. Их смех и громкие возбужденные голоса не шли к тихой грустной музыке и тихому грустному вечеру и раздражали Юрия. В самом конце бульвара к ним подошел Санин и весело поздоровался. Юрию он не нравился и поэтому разговор не вязался. Санин смеялся над всем, что попадалось им на глаза, потом встретил Иванова и ушел с ним.
- Куда вы? - спросил Новиков.
- Угостить друга хочу! - отвечал Иванов, достал из кармана и торжественно показал бутылку водки.
Санин весело засмеялся.
Юрию и эта водка, и этот смех показались неестественными и пошлыми, и он брезгливо отвернулся. Санин это заметил, но не сказал ничего.
- Благодарю, мол, тебя, Господи, что я не таков, как этот мытарь! двусмысленно усмехаясь, пробасил Иванов.
Юрий покраснел.
"Тоже... острит еще!" - подумал он презрительно, пожал плечами и отошел.
- Новиков, бессознательный фарисей, пойдем с нами! - пристал Иванов.
- Какого черта?
- Водку пить!
Новиков тоскливо оглянул бульвар, но Лиды не было видно нигде.
- Лида дома сидит и в своих грехах кается, - улыбаясь, заметил Санин.
- Глупости, - обидчиво пробормотал Новиков, у меня больной...
- Который умрет и без твоей помощи, - отозвался Иванов. - Впрочем, и водку мы можем выпить без твоего содействия.
"Напиться, что ли!" - с горечью подумал Новиков и сказал:
- Ну, ладно... пойдем!
Они ушли, и Юрию еще долго слышен был грубый бас Иванова и беззаботно-ласковый смех Санина.
Он опять пошел вдоль бульвара. Его окликнули женские голоса. Зина Карсавина и учительница Дубова сидели на одной из бульварных скамеек. Было уже совсем темно, и в тени едва виднелись их фигуры в темных платьях, без шляп и с книгами в руках. Юрий быстро и охотно подошел.
- Откуда? - спросил он, здороваясь.
- В библиотеке были, - ответила Карсавина.
Дубова молча подвинулась, очищая возле себя место, и хотя Юрию хотелось сесть возле Карсавиной, но было неловко, и он сел рядом с некрасивой учительницей.
- Отчего у вас такое мрачно-раздирательное лицо? - спросила Дубова, по привычке язвительно кривя свои тонкие, сухие губы.
- С чего вы взяли, мрачное? Самое веселое. А впрочем, и вправду, скучно что-то...
- Делать вам, видно, нечего, - насмешливо возразила Дубова.
- А вам есть что делать?
- Да, плакать некогда.
- Я и не плачу.
- Ну, хнычете... - шутила Дубова.
- Так уж жизнь моя сложилась теперь, что я и смеяться разучился.
В голосе его прорвались такие горькие нотки, что все невольно примолкли. Юрий помолчал и улыбнулся.
- Один мой приятель говорил мне, что жизнь моя назидательна, - сказал он, хотя никто этого не говорил.
- В каком смысле? - спросила Карсавина осторожно.
- В смысле того, как не следует жить человеку.
- А ну, расскажите. Авось и мы извлечем какую-нибудь пользу из этого примера... - предложила Дубова.
Юрий свою жизнь считал исключительно неудачной, а себя - исключительно несчастным человеком. В этом было какое-то грустное удовлетворение и было приятно жаловаться на свою жизнь и людей. С мужчинами он никогда не говорил об этом, инстинктивно чувствуя, что они ему не поверят, но с женщинами, особенно молодыми и красивыми, охотно и подолгу говорил о себе. Он был красив и хорошо говорил, и женщины всегда проникались к нему жалостью и влюбленностью.
И на этот раз, начав с шутки, Юрий легко вошел в привычный тон и долго говорил о своей жизни. По его словам выходило так, что он, человек огромной силы, заеден средой и обстоятельствами, что его не поняли в партии и что в том, что из него вышел не вождь народа, а обыкновенный высланный по ничтожной причине студент, виновата роковая случайность и людская глупость, а не он сам. Юрию, как всем людям с большим самолюбием, не приходило в голову, что это не доказывает его исключительной силы и что всякий гениальный человек окружен такими же случайностями и людьми. Ему казалось, что только его одного преследует тяжелый и неодолимый рок.
И так как он рассказывал очень красиво, живо и ярко, то выходило похоже на правду, и девушки верили ему, жалели и грустили вместе с ним. Музыка играла все так же нестройно, но жалобно, вечер был темный, задумчивый, и им всем было мечтательно-грустно. Когда Юрий замолчал, Дубова, отвечая на свои собственные думы о том, что ее жизнь скучна, однообразна и что скоро она уже состарится, не испытав счастья и любви, тихо спросила:
- Скажите, Юрий Николаевич, вам никогда не приходила в голову мысль о самоубийстве?
- Почему вы меня спрашиваете об этом?
- Так.
Они помолчали.
