Глаза Фемиды - Аркадий Петрович Захаров
— Про меня эта песня, — пояснил Трушин. — Это наши бронекатера после Сталинграда под Вену перекинули. Победа нас в ней нашла. Да недолго порезвиться и порадоваться, что уцелели, нашему экипажу пришлось. От командующего флотилией пришел приказ: приступить к разминированию фарватера Дуная от набросанных в него с самолетов английских донных мин. Приказ полагается выполнять не рассуждая. Однако и бронекатер не тральщик, ни минных тралов, ни глубинных бомб на нем нет. Решили испробовать свой способ: взяли на палубу запас противотанковых гранат, разбежались катерами по фарватеру и стали бросать гранаты в кильватерную струю одну за одной. Эффект оказался потрясающий: от их разрывов такие огромные сазаны всплывали! Но иногда и донные мины рвались. В машинном отделении, где я служил мотористом, от этого грохот как в железной бочке, вдобавок жара градусов до пятидесяти, хоть мы до трусов раздеты — не вытерпеть. Чтобы отдышаться и на белый свет глянуть, высунулся я наружу из люка до самого пояса, едва глотнул свежего воздуха как под самым днищем нашего «БК» рвануло, так, что меня из люка вынесло вверх, словно пробку из шампанского. Больше я ничего не запомнил. Потом уже узнал, что на донной мине наш бронекатер разорвало в клочья, и никто кроме меня из команды не выжил. Меня же абсолютно бессознательного унесло течением и прибило к берегу, где меня нашел, подобрал и выходил австрийский рыбак, словак по происхождению. После контузии я не только речи но и памяти лишился, всему заново учиться пришлось. Хозяин обо мне властям не заявлял, потому что сомневался, не немец ли я. Ведь на мне, кроме татуировки и трусов, ничего не обнаружилось, а наколка у меня посмотри какая. — Трушин обнажил предплечье. На нем синел спасательный круг с надписью латиницей: KARL LIB.
Надпись не закончена — в круг не вписалась, неопытный был татуировщик, — догадался Колонтаец. И спросил Трушина: «Что это означает?» — «Карл Либкнехт это означает, — горячо пояснил шкипер.
- По имени немецкого коммуниста пароход назывался, на котором я свою первую плавпрактику плавал. Нас, практикантов речного училища, тогда на Либкнехте трое было и все такие наколки сделали. Гордились мы ими. Коминтерн тогда у всех на слуху еще был. Мы на парадах пели:
«Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных, Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах. Шеренги тесней, заряжайте ружье, Вставай, пролетарий, за дело свое…»Ждали, что немецкий пролетариат на борьбу с фашизмом выступит. Через эту нашу наивность я и сам в тюрьму попал. Уже в советскую». — «Как дело было?» — поинтересовался Колонтаец. «Проще не придумаешь: австрийские пролетарии проявили бдительность, донесли в советскую комендатуру о подозрительном работнике у словака Новотного и, при очередной проверке документов, меня сцапали, для установления личности. Новотный им что мог рассказал, ему не поверили, а я ничего добавить не мог: не говорил, да и не помнил. Особисты мою наколку рассмотрели и тоже решили, что я недобитый фашист и даже эсесовец. А потому стали меня добивать в самом прямом смысле слова. От побоев и ударов по голове, там у меня снова замкнуло и начали восстанавливаться и речь и память. Особистам теперь уже это показалось подозрительным. По их мнению, я обычный дезертир, а может еще и шпион, место которому — стенка. Но тем не менее запросили флотилию, там нашлись мои фотографии, меня опознали, вспомнили про гибель «БК» и попал я на подозрение теперь уже как диверсант. Не верилось никому, что единственно моторист может из всего экипажа уцелеть при подрыве, когда он первый погибнуть должен. Такого не бывало и быть не может. А если случилось — то неспроста. По этой логике дали мне десять лет шахты на всякий случай и отбыл я их от звонка до звонка вместе с полицаями, власовцами, бендеровцами и прочей сволочью».
«И где же ты чалил, братан? — посочувствовал Колонтаец. — Несправедливо с тобой обошлись особисты». — «В Воркуте я канал, — рассердился Трушин. — Справедливо-не справедливо, легко теперь рассуждать. Я думаю, правильно поступили — ведь не расстреляли же, хотя вполне могли, имели право — но пожалели. Допустим, я и не виновен был, а сколько рядом со мной всякой сволочи облегченные сроки тянули, вместо вполне заслуженной вышки. Потому что некогда особенно разбираться тогда было, следовало срочно от нечисти страну очистить. Как паровой котел от накипи. Если опоздать с очисткой — может взорваться. Наша страна тоже как паровой котел: нужно и дрова подкладывать, и подпитывать, и подшуровывать, и пар спускать, и от накипи чистить. А то что я пострадал, в масштабах страны не беда — я, может, на сотню зэков один такой попался. Зато жив и теперь свободен… Да и не пострадавшим и не осужденным я себя считаю, а свидетелем со стороны обвинения предателей Родины, которые заслуженно свою кару несли».
«Братишка, а почему ты на этом причале ошвартовался? Что, не нашлось веселее места, чем здешнее безлюдье?» — продолжал допытываться Колонтаец.
«Да как тебе сказать, — как бы оправдывался Трушин, — Всю войну и всю каторгу я мечтал именно об этой пристани, где до войны мы с моей первой, единственной и потому незабвенной любовью цветы собирали. Пароход здесь, на бункеровке долго стоял, пассажиров на берег отпустили. Все гуляли, лету радовались и вдруг новость: война. Не успели мы с Валей познакомиться, как пришла пора расставаться. Котенка я ей тогда на память подарил, а она мне цветы. С тех пор, и в матросском кубрике, и на тюремной шконке, и на каторге в шахте не забывал я ее голубые глаза и все мечтал встретиться. Но не знаю где искать и как найти. Надумал занять наблюдательный пост на этой пристани: может будет проплывать мимо, выйдет на палубу. Потому я пароходы встречаю всегда с биноклем. Не раз обманывался: бегу по трапу, кричу: «Валя, Валя!» Подойду поближе — а это опять не та. А один раз обознался: увидел на отходящем пароходе похожую девчонку с котенком на руках,
