Аркадий Белинков - Сдача и гибель советского интеллигента, Юрий Олеша
2 Юрий Олеша. Ни дня без строчки, с. 236.
Так как из предыдущего отрывка мы узнали, что Олеша в некотором отношении - в эпитетах и красках - не слабее Томаса Манна, а о красках в другом месте сказано, "...что от искусства до вечности остается только метафора", то становится ясным, что в некотором отношении он не слабее Уэллса, Киплинга, Анатоля Франса, Бернарда Шоу, Горького, Метерлинка. Об Уэллсе Олеша восторженно восклицает: "Я уж не говорю о великом Уэллсе!" Других он тоже очень хвалит. Порицает только Шоу ("Я не люблю Бернарда Шоу"). Теперь нам становится ясным, что, будучи в некотором отношении не слабее Манна, Олеша не слабее и всей рощи. (По аксиоме, если две величины порознь равны третьей, то они равны между собой.) Таким образом, мы узнаем, что была мощная поросль великих писателей, один в один: Уэллс, Киплинг, Франс, Шоу, Горький, Метерлинк, Манн, Олеша.
Для того чтобы обилие высказываний на такие ответственные темы не рассеяло внимания читателей, необходимо наиболее капитальные высказывания, разбросанные по этой книге, собрать воедино.
Вот эти высказывания, воссоздающие подлинный облик автора "Зависть" лучшей книги Юрия Олеши, обладавшей высокой свободой самовыражения. Никогда никем не интересовав-шийся, кроме себя, человек написал книгу о себе, книгу-исповедь. И поэтому все, что после "Зависти" сказал Юрий Олеша, мы уже знали от Николая Кавалерова.
Итак, автор "Зависти" говорит:
"У меня есть убеждения, что я написал книгу ("Зависть"), которая будет жить века. У меня сохранился ее черновик, написанный мною от руки. От этих листов исходит эманация изящества".
"Когда репетируют эту пьесу, я вижу, как хорошо в общем был написан "Список благодея-ний". Тут даже можно применить слова: какое замечательное произведение! Ведь это написал тридцатидвухлетний человек - это во-первых, а во-вторых, оно писалось в Советской стране, среди совершенно новых, еще трудно постигаемых отношений".
"...Мне приятно думать, что я делаю кое-что, что могло бы остаться для вечности".
"...я, вообще не любящий врать..."
"Я твердо знаю о себе..."1 - сказал Юрий Олеша подозрительным по ямбу тоном.
1 Юрий Олеша. Ни дня без строчки, с. 161, 160, 257, 104, 257.
Юрий Олеша лежал на клеенчатом диване, отвернувшись от всего мира, лицом к выпуклой диванной спинке. Продолжительные думы Олеши сводились к приятной и близкой теме: "Юрий Олеша и его значение", "Олеша и трагедия русского либерализма", "Олеша и его роль в русской революции".
Человек, который делал отрывки для составителей книги "Ни дня без строчки", давно, в годы, когда вся литература хорошо писала, тоже писал хорошо.
Некогда хорошо писавший человек умер, и после него остались груды папок, в которых встречались хорошо написанные отрывки.
Превращение отрывков в книгу значительно обесценило их, но окончательно не погубило. Это весьма распространенный случай. Лучше, чем литераторам, он знаком сотрудникам Гипрогора, потому что, когда они создают эпохальные архитектурные ансамбли, сметая все на своем пути, то бывают случаи, что в связи с перерасходом сметы по разрушению иногда сохраняются отдельные памятники XII и XVI веков. Так, например, церковь Благовещения (XII век) в Витебске была взорвана только в 1962 году1.
А собор XVI века в Уфе - самый древний памятник города - был взорван немного раньше, в 1956 году2.
1 К. Оболенский. Фитиль. - "Огонек", 1963, № 7, с. 31. После уничтожения церкви Благовещения в древнейшем городе уже ничего древнего не осталось.
2 Н. Воронин, И. Грабарь, Е. Дорош, П. Корин, Б. Михайлов, В. Павлов, И. Петровский, М. Тихомиров, Н. Тихонов, К. Федин, И. Эренбург. В защиту памятников прошлого. - "Литературная газета", 1956, 23 августа, № 100.
Нам, москвичам, еще тоже кое-что осталось. Мы ходим по столице нашей родины, проходим мимо наземных вестибюлей метро Арбатская и Краснопресненская. Смотрим. Наши глаза широко раскрыты. Ценим то, что уцелело.
Некоторые отрывки из "Ни дня без строчки" прекрасны, как здания 20-х годов, случайно сохранившиеся среди мощных ансамблей последующих десятилетий.
Последняя книга Юрия Олеши обладает неоспоримым достоинством, если сравнить ее с тем, что писал он в течение двух с половиной десятилетий до нее: писатель пытается вспомнить, как он когда-то говорил человеческим языком, и старается, как может, начать снова так говорить.
Для того чтобы художник уже после сдачи и гибели создал несколько прекрасных отрывков, должны были совершиться непоправимые исторические разрушения.
Юрий Карлович Олеша был человеком, который ничего сам не делал. Он лишь плыл в исторических обстоятельствах, с прирожденным изяществом загребая веслом.
Его последнее произведение оказалось лучше тех, которые он писал прежде, только потому что ему позволили сделать это произведение лучше.
Если бы ему позволили сделать прекрасные строки на двадцать пять лет раньше, то он согласился бы еще с большим удовольствием. А если бы ему вообще позволили стать замечатель-ным писателем, то, можете не сомневаться, он с величайшей охотой принял бы это предложение. Но ему такого предложения не сделали, и поэтому замечательным писателем он не стал. Он думал, что для того, чтобы овладеть профессией замечательного писателя, нужно не покладая рук создавать замечательные метафоры. Он не понимал, что нужны более важные вещи: смелость не слушать толпу, все решать самостоятельно, готовность к ежеминутной гибели, ответственность за все человечество, уверенность в том, что когда приходится выбирать между рабством и смертью, то нужно выбирать смерть.
Почему же Юрию Олеше удалось написать несколько очень хороших строк?
Потому что обстоятельства позволили Юрию Олеше написать перед смертью несколько прекрасных строк: уже не было сил не позволять все. Были отборные кадры литературных критиков с атомными боеголовками, были ветераны-лысенковцы, не пощадившие сил в борьбе за уничтожение сельского хозяйства страны, было лучшее в мире метро и "Анна Каренина" во МХАТе, Евтушенко в "Юности", Кочетов в "Октябре", но уже не было сил заставить отдельных студентов Стоматологического института и Торфяного техникума, захлебываясь от восторга, изучать "Марксизм и вопросы языкознания".
И поэтому, хотя Олеша старался писать как только мог плохо, он делал это не до конца искренне и без твердой уверенности в том, что делает самое нужное народу, святое дело, и как только представилась возможность, он сразу перебежал. Хорошо он уже писать не мог, потому что вдруг можно начать писать только плохо, для этого не нужна серьезная работа над собой, но вдруг начать писать хорошо, после того как большая часть жизни отдана на то, чтобы писать плохо, тоже, конечно, нельзя.
Однако последняя работа Олеши оказалась хорошей не только потому, что ей это позволили.
Была еще одна и, может быть, решающая причина, которая высекла из мертвого камня эту вспышку таланта и искренности.
Писатель Юрий Олеша понял, что уже ничего не будет, что все кончено, что он выпал из литературной повозки, потерялся в дороге во время какой-то свары между тупоконечниками и остроконечниками или папафигами и мамафигами, ей-Богу, даже не помню, нет, кажется, между тайшетскими крысятниками и майкудукскими паханами. Он понял, что на смену пришли гораздо более энергичные и лучше понявшие, как именно следует выражать художественными средствами эпоху, деятели литературы и искусства, и тогда, все прокляв, он решил писать для себя.
Это создавало совершенно новую ситуацию: для себя ведь можно писать и хорошо, то есть, плюнув на чрезвычайно распространенное мнение, будто полезно и хорошо как раз то, что написано плохо.
Последняя книга Юрия Олеши "Ни дня без строчки" (1954-1960) написана гораздо лучше, чем "Народ строит свою столицу" (1937), и можно предположить, что преимущества произведения, создававшегося во второй половине 50-х годов, сравнительно с произведением, создававшимся во второй половине 30-х, связаны с некоторыми изменениями исторических обстоятельств (эти изменения не следует преувеличивать).
Из такого соображения, которое не испугало бы даже учительницу литературы, возникает желание сделать неосмотрительный и решительно расходящийся с реальной историей вывод: в хороших социальных обстоятельствах книги бывают лучше, чем в плохих.
Вывод этот совершенно беспочвенен и легко опровергается домашними средствами. Например: литература реакционной эпохи Николая I была не хуже литературы либеральной эпохи Александра I. Я, разумеется, говорю лишь о самых обыкновенных плохих и самых обыкновенных хороших обстоятельствах, влияющих только на обыкновенных писателей. Конечно, обыкновен-ный средний писатель в хороших обстоятельствах пишет лучше, чем в плохих, и достоинства средней литературы в хороших обстоятельствах тоже гораздо выше.
В необыкновенных плохих обстоятельствах начинают действовать другие законы. Эти законы уничтожают обыкновенное, но достойное искусство, учреждают палаческое, лживое, угодничес-кое и оставляют лишь нескольких обожженных великих, то есть выстоявших, с отвращением отпрянувших от палаческого, лживого, угоднического, выгодного искусства художников.
