Константин Бальмонт - Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки
А Великан тупо смеется, и, разрастаясь в призрачном величии, тоже двигает и языком и руками. Говорит и делает. Но, что-нибудь сказав, делает наоборот.
Я лежал, пригвожденный сном. Все знал, все видел, крикнуть хотел – не было голоса, двигаться не могут онемевшие члены – я лежал, под белеющим Месяцем, как снежная глыба на снежной равнине, протянувшейся в самую бесконечность.
Безмерная печальная страна, после шабаша ведьм и оборотней, была объята великим покоем Смерти. Но льдины где-то ломались, и звон их доходил до Небес. И где-то с холмов обрывались тяжелые залежи снегов, и гул их подобен был грохоту Моря, оттеняя звенящие разламыванья льдов.
Я был и не был. Я видел село, занесенное снегом. Вдруг оно стало летним, весенним, не знаю – каким. Женщина, которую как будто я знал, женщина, которую я назвал бы родной, которою я назвал бы Родиной, – так мне она была мучительно-дорога, – одна не спала в этом спящем, рано уснувшем, вечернем селе. И она говорила, а мне казалось, что это не она говорит, а ива, серебряная ива шелестит над водой неуловимо-воздушно.
Я мать и я люблю детей.Едва зажжется Месяц, серповидно,Я плачу у окна.Мне больно, страшно, мне мучительно-обидно.За что такая доля мне дана?Зловещий пруд, погост, кресты,Мне это все отсюда видно,И я одна.Лишь Месяц светит с высоты.Он жнет своим серпом? Что жнет? Я брежу. Полно. Стыдно.Будь твердой. Плачь, но твердой нужно быть.От Неба до Земли, сияя,Идет и тянется нервущаяся нить.Ты мать, умей, забыв себя, любить.
Да, да, я мать, и я дурная,Что не умела сохранитьСвоих детей.Их всех сманила в пруд Колдунья злая,Которой нравится сводить с ума людей.Тихонько ночью приходила,Когда так крепко я спала,Мой сон крепя, детей будила,Какая в ней скрывалась сила,Не знаю я. Весь мир был мгла.Своей свечой она светила,И в пруд ее свеча вела.Чем, чем злодейка ворожила,Не знаю я.О, с теми, кто под сердцем был, расстаться,О, жизнь бессчастная моя!
Лишь в мыслях иногда мы можем увидаться,Во сне.
Но это все – не все. Она страшней, чем это.И казнь безжалостней явила Ведьма мне.Вон там, в сияньи месячного света,В той люльке, где качала я детей,Когда малютками они моими были;И каждый был игрушкою моей,Пред тем, как спрятался в могилеИ возростил плакун-траву,Лежит подменыш злой, уродливый, нескладный,Которого я нежитью зову,Свирепый, колченогий, жадный,Глазастый, с страшною распухшей головой,Ненасытимо-плотоядный,Подменыш злой.Чуть взглянет он в окно – и лист березы вянет,Шуршит недобрый вихрь желтеющей травой, –Вдруг схватит дудку он, играть безумно станет,И молния в овины грянет,И пляшет все кругом, как в пляске хоровой,Несутся камни и поленья,Подменыш в дудку им дудит,А люди падают, в их сердце онеменье,Молчат, бледнеют – страшный вид.А он глядит, глядит стеклянными глазами,И ничего не говорит.Я не пойму, старик ли он,Ребенок ли. Он тешится над нами.Молчит и ест. Вдруг тихий стон.И жутко так раздастся голос хилый: –«Я стар, как древний лес!»Повеет в воздухе могилой.И точно встанет кто. Мелькнул, прошел, исчез.Однажды я на страшное решилась: –Убить его. Жить стало невтерпеж.За что такая мне немилость?Убрать из жизни эту гнилость!И вот я наточила нож.А! как сегодня ночь была, такая,На небе Месяц встал серпом.Он спал. Я подошла. Он спал. Но Ведьма злаяСледила в тайности, стояла за углом.Я не видала. Я над ним стояла.Я только видела его.В моей душе горело жало.Я только видела его.И жажду тешила немую: –Вот эту голову, распухшую и злую,Отрезать, отрубить, чтобы исчез паук,Притих во мраке гробовом.«Исчезнешь ты»! И я ударила ножом.И вдруг –Не тело предо мной, мякина,Солома, и в соломе кровь,Да, в каждом стебле кровь и тина.И вот я на пруду. Трясина.И в доме я опять. И вновьБелеет Месяц серповидно.И я у моего окна.В углу подменыша мне видно.Там за окном погост. Погост. И я одна.
Мой сон изменился. В ветре промчались возгласы: – «Мщенья! Мщенья!» Нельзя оставлять чудовищ без кары. Нельзя им давать, своим бездействием, совершать, вновь и вновь, злодеяния. Нужно овладеть чудовищами, понять, и уничтожить их. И, если нельзя восстановить погубленного, нужно, во что бы то ни стало, мстить, отомстить губящему. Я видел себя идущим и решительным.
Жить было душно. Совсем погибал я.В лес отошел я, и Лиха искал я.Думу свою словно тяжесть несу.Шел себе, шел и увидел в лесуЗамок железный. Кругом – черепа, частоколом.Что то я в замке найду?Может, такую беду,Что навсегда позабуду, как можно быть в жизни веселым.Все же идуВ замок железный.Вижу, лежит Великан.Вид у него затрапезный.Тучен он, грязен и нагл, и как будто бы пьян.Кости людские для мерзкого – ложе.Лихо! Вокруг него – Злыдни, Журьба.А по углам, вкруг стола, по стенам, вместо сидений, гроба.Лихо. Ну, что же?Я Лиха искал.Страшное Лихо, слепое.Потчует гостя. «Поешь-ка». Мне голову мертвую дал.Взял я ее – да под лавку. Лицо усмехнулось тупое.«Скушал»? спросил Великан.«– Скушал». Но Лихо уж знало, какая сноровкаТех, кто в бесовский заходит туман.«Где ты, головка-мутовка?»«– Здесь я, под лавкою, здесь».Жаром и холодом я преисполнился весь.«Лучше на стол уж, головка-мутовка,Скушай, голубчик, ты будешь – сам будешь – вкусней».В эту минуту умножилось в мире число побледневших людей,Поднял я мертвую голову – спрятал на сердце. УловкаМне помогла. Повторился вопрос и ответ.«Где ты, головка-мутовка»?«– Здесь я, под сердцем». – «Ну, съедена, значит», подумал дурак-людоед.«Значит, черед за тобой», закричало мне Лихо.Бросились Злыдни слепые ко мне, зашаталась слепая Журьба.В нежитей черепом тут я ударил – и закипела борьба.Бились мы. Падал я. Бил их. Убил их. И в замке железном вдруг сделалось тихо.Вольно вздохнул я. Да здравствует воля – понявшего чудищ – раба.
Мой сон пробудил меня, и я открыл глаза. Ночь была по-прежнему темна. Но на стенах моей комнаты дрожали красные отсветы. Это далекий пожар усилился, и его зарево доходило до меня. Не тревогу, а радость возбудила во мне мысль, что пожар усиливается. Я был в заклятом городе, где мучают и убивают. Каждый дом был злой дом. Каждый дом был черный дом. Пусть все они сгорят, с своей вековой неправдой. Все пусть сгорит, я пусть сгорю, но только пусть этот последний сон исполнится. Великан и нежити должны быть уничтожены. Обиженная мать должна быть отомщенной. Мщения! Мщенья!
Грудь моя дышала легко. Я был не один. Предо мною плясали дрожания красного света, и каждая вспышка была символ, был голос, был знак. Они говорили со мной, и меня увлекали. Входили в меня, как дыхание жизни, веселое светлое. Великан еще жив, и он стоглавый. Как его уничтожить? Как бы об этом узнать? И я сладко заснул, опять, потому что я чувствовал, что сейчас я узнаю.
5Мне привиделась легкая стройная тень. Она возникла предо мною как наклоненная ко мне. Заглянувши глубоко в мои глаза, она выпрямилась, и снова склонялась ко мне. Точно она была жницей или точно сбирала цветы, которых не видит телесный глаз. Я чувствовал, как от меня отпадает все темное, и светлою как меч делается воля. Я чувствовал странную нежность к этой благоволительной, нежно колдующей тени. И казалось мне, что она похожа на ту измученную, за которую я хотел отомстить, как похожи две сестры, одна – печальная, другая – светлая, и одна до безумья замученная, а другая – полная веселого безумия жизни и мести.
И, желая знать, я спросил, кто она. Светлые во мне запели свирели. – Я тень твоей родной страны, я душа Народной Песни, я мечта и сознательность действия. Я дам тебе два. амулета, светлый и темный. Один возрождает, другой отомщает. Если ты будешь тверд в своей воле, ты вполне разрушишь злые чары. Ты возродишь умерщвленную. Или ты отомстишь за нее. Пусть тучи чернеют – сильнее гроза, полней возрожденье. Пусть ярче горит пожар – он сжигает все старое. Не жалей, себя. Не жалей и других, если они скупо жалеют себя. И к вам принесется молниевзорый Перун. Вы, люди – как змеи. Вам нужно менять свои кожи. Я сказала сейчас тебе – вы люди. Я разделила тебя и себя. Нет, мы одно. Мы вместе, нас много, нас тысячи, нас миллионы, мы волны, мы стоны, мы тучи, мы крики, мы роковая громада, мы молнии. К нам, и нами, и с нами, летит солнцевая колесница. И люди глядят засветлевшими глазами.
