Павел Мельников-Печерский - В лесах. Книга первая
— Зачем же народ в обмане держать? — резко взглянув на Манефу, спросила Марья Гавриловна.
— Крепче бы в истинной вере стояли, — спокойно ответила игуменья. — Бывает, сударыня, что церковны попы учнут мужикам говорить, а иной раз и сам архиерей приедет да скажет: "Ваша-де вера царю не угодна… Подумайте, каково это слово!.. Легко ль его вынесть?.. А как думают мужики, что лежит у Игнатьевых государева грамота, веры-то у них тем словам и неймется… Повалятся архиерею в ноги да в голос и завопят: «Как родители жили, так и нас благословили — оставьте нас на прежнем положении…» А сами себе на уме: «Не обманешь, дескать, нас, — не искусишь лестчими словами, знаем, что в старой вере ничего нет царю противного, на то у Игнатьевых и грамота есть…» И дело с концом… А мужикам внушено, чтоб они про ту грамоту зря не болтали, отымут, дескать… И теперь любого из них хоть повесь, хоть в землю закопай, умирать станет — про грамоту слова не выронит.
— Стало быть, деревенские-то усердны к скитам? — спросила Марья Гавриловна.
— Усердны! — с горькой усмешкой воскликнула Манефа. — Иуда Христа за сребреники продал, а наши мужики за ведро вина и Христа и веру продадут, а скиты на придачу дадут…
— Отчего ж они так крепко тайну держат? — спросила Марья Гавриловна.
— А им внушено, что в грамоте про ихние земли поминается, чтобы тем землям за ними быть веки вечные, — сказала Манефа. — По здешним местам ни у кого ведь крепостей на землю нет — народ все набеглый. Оттого и дорожат Игнатьевой грамотой…
— По-моему, неладно бы делать так, матушка, — сказала Марья Гавриловна.
— И ложь во спасенье бывает, сударыня, — перебила Манефа. — Народ темный, непостоянный, — нельзя без того. Задумалась Марья Гавриловна.
— Вот теперь Оленевское дело подымается…— молвила Манефа. — Боюсь я того дела при нонешнем времени.
— Что за Оленевское дело, матушка?.. — спросила Марья Гавриловна.
— А вот какое дело, — начала Манефа. — Лет пять либо шесть тому назад одну оленевскую старочку на Дону в острог посадили за то, что со сборной книгой ходила. А в книге было прописано: «Сбор-де тот на дом пресвятой богородицы честнаго и славнаго ее успения, в обители Нифонтовых, скита Оленева». Ну, известное дело, ходила та старочка безо всякого паспорта, по простоте… До Петербурга дело дошло, и решили там дознаться, что за обитель такая Нифонтова, по закону ль она ставлена, да потому ж дознаться и обо всех скитах Керженских… И то дело шестой год лежит в губернии, от него беспокойства нам не было, а теперь, слышим, оно подымается… Слышно еще, будто и насчет Шарпана вышел указ… Какой-то злодей, прости господи, послал доношение: в Шарпанском-де скиту Казанскую икону пресвятой богородицы особне чествуют, на ее-де праздники много в Шарпан народу сбирается старообрядцев и церковников. И на тех-де праздниках старицы Шарпанской обители поставляют кормы великие, а во время-де кормов читают народу про чудеса, от той иконы бываемые. И оттого-де многие от церкви отшатилися… Правда ли, нет ли, а слухи пошли, будто велено Казанскую из Шарпана взять… Сбудется такое дело — конец Керженцу… Престанет тогда наше житие пространное!..
— Отчего ж скитам настанет конец, коль из Шарпана возьмут икону Казанскую? — спросила Марья Гавриловна.
— Икона та, сударыня, чудотворная, — ответила Манефа. — Стояла она в комнате у царя Алексея Михайловича, когда еще он пребывал в благочестии… От него, великого государя, Соловецкой киновии она вкладом жалована… Когда же соловецкие отцы не восхотели Никоновых новин прияти и укрепились за отеческие законы и церковное предание, тогда в Соловках был инок схимник Арсений, старец чудного и высокого жития, крепкий ревнитель древлего благочестия. По вся ноши со слезами молился он перед той иконою, прося бога и пречистую богородицу, да избавит святую киновию от разоренья облежащих воев… Нощию же на вселенскую субботу всемирного христиан поминовения, пред неделею мясопустною, бысть тому старцу Арсению чудное видение… Изыде глас от иконы: «Гряди за мною, старче, ничто же сумняся и где аз стану — тамо создай обитель во имя мое, и, пока сия икона будет в той обители, древлее благочестие в оной стране процветать будет». И по сем гласе поднялась икона на небеса… В ту же нощь монах некий, Феоктист именем, поревновав Иуде Искариотскому, возвестил игемону, ратию святую обитель обложившему, что в стене монастырской есть пролаз… Царские воины по слову предателя вошли через тот пролаз в обитель и учинили в ней великое кровопролитие… Инока же схимника Арсения господь от напрасныя смерти соблюл… Когда ж воевода перевез старца Арсения с другими отцами на берег, тогда заступлением пресвятыя богородицы избег он руки мучителевы и, пришед в лес, узрел Казанскую чудотворную икону по облакам ходящу… Пошел за нею старец, дивяся бывшему чудеси, а деревья перед ним расступаются, болота перед ним осушаются, через реки проходит Арсений яко посуху… И как древле Израиль приведен бысть столпом небесным в землю обетованную, тако и старец Арсений тою святою иконою приведен бысть в леса Керженски, Чернораменские. На том месте, где опустилась икона на землю, поставил он обитель Шарпанскую… и та икона поныне в той обители находится. Пока тамо стоит, по тех пор, по гласу богородицы, наши скиты целы и невредимы… Возьмут икону из Шарпана — всем скитам наступит конец, и место свято запустеет.
— Бог милостив, матушка…— начала было Марья Гавриловна.
— Истину сказали, что бог милостив, — перебила ее Манефа. — Да мы-то, окаянные, не мало грешны… Стоим ли того, чтоб он нас миловал?.. Смуты везде, споры, свары, озлобления! Христианское ль то дело?.. Хоть бы эту австрийскую квашню взять… Каков человек попал в епископы!.. Стяжатель, благодатью святого духа ровно горохом торгует!.. Да еще, в правду ли, нет ли, обносятся слухи, что в душегубстве повинен… За такие ль дела богу нас миловать?
— Ах, матушка, забыла я сказать вам, — спохватилась Марья Гавриловна, — Патап-то Максимыч сказывал, что тот епископ чуть ли в острог не попал… Красноярский скит знаете?
— Бывать там не бывала и отцов тамошних не ведаю, а про скит как не знать? — ответила Манефа. — Далек отселева — за Ветлугой, на Усте…
— На прошлой неделе тамошних всех забрали, — продолжала Марья Гавриловна. — На фальшивых, слышь, деньгах попались… Патап Максимыч так полагает, что епископу плохо придется, с красноярскими-де старцами взят его посланник… За какими-то делами в здешни леса его присылал… Стуколов какой-то.
Сверкнули очи Манефы, сдвинулись брови. Легкая дрожь по губам пробежала, и чуть заметная бледность на впалых щеках показалась. Поспешно опустила она на глаза креповую наметку.
Не примечая, как подействовало на игуменью упоминанье про Стуколова, Марья Гавриловна продолжала рассказывать о красноярской братии.
— Тот Стуколов где-то неподалеку от Красноярского скита искал обманное золото и в том обмане заодно был с епископом. Потому Патап Максимыч и думает, что епископ и по фальшивым деньгам не без участия… Сердитует очень на них… «Пускай бы, говорит, обоих по одному канату за Уральски бугры послали, пускай бы там настоящее государево золото, а не обманное копали…» А игумна Патап Максимыч жалеет и так полагает, что попал он безвинно.
Не ответила Манефа, хоть Марья Гавриловна приостановилась, выжидая ее отзыва.
— И благочестный, говорит про него Патап Максимыч, старец, и души доброй, и хозяин хороший, — продолжала Марья Гавриловна. — Должно быть, обманом под такое дело подвели его…
— Где же они теперь? — как бы из забытья очнувшись, спросила Манефа.
— В остроге, матушка, — ответила Марья Гавриловна. — Пятьдесят человек, слышь, прогнали… Большая переборка идет.
— Ох, господи!.. — с тяжелым вздохом молвила игуменья.
И не смогла дольше сдерживать волненья: облокотилась на стол и закрыла ладонью глаза.
— Что с вами, матушка? — озабоченно спросила ее Марья Гавриловна.
Помолчала Манефа и промолвила взволнованным голосом:
— О брате вздумала… Патап на ум пришел… Знался он с отцом-то Михаилом, с тем красноярским игумном… Постом к нему в гости ездил… с тем… Ну, с тем самым человеком… И, не договорив речи, смолкла Манефа.
— Со Стуколовым? — подсказала Марья Гавриловна.
— Опять же на Фоминой неделе Патап посылал с письмом к отцу Михаилу того детину… Как бишь его?.. Забываю все…— говорила Манефа.
Марью Гавриловну теперь в краску бросило… у ней речь не вяжется, у ней слова с языка нейдут.
— Вот что в приказчики-то взял к себе…— продолжала Манефа…— Еще к вам на Радуницу с письмом заходил… Алексеем, никак, зовут. Ни слова Марья Гавриловна. Замолчала и Манефа.
— Ну как братнино-то письмо да в судейские руки попадет! — по малом времени зачала горевать игуменья. — По такому делу всякий клочок в тюрьму волочет, а у приказных людей тогда и праздник, как богатого человека к ответу притянут… Как не притянуть им Патапа?..
