Пять времен года - Авраам Б. Иегошуа

как вот так же шел когда-то по пустынным коридорам в больнице Рамбам, когда приезжал забирать жену после сеанса химиотерапии, уже после ухода врачей и посетителей, и искал ее в пустых комнатах, пока не находил, измученную, но светящуюся робкой надеждой, и забирал в раздевалку, все время мучаясь вопросом, но не решаясь спросить, каким образом жидкость, которую вливают ей в вены, находит опухоль, если та расположена в совершенно другом месте: эта растущая опухоль почему-то представлялась ему красноватой прожилкой камня, ползущей в темной толще угольного пласта. Сейчас, усилием воли подавляя страх, он осторожно заглядывал в комнаты, где усталые чиновники складывали последние бумаги, с явной радостью торопясь покинуть служебные помещения. Жаль, что он так и не договорился с ней об условном свистке, — может быть, он осмелился бы сейчас подать ей сигнал. Через зарешеченные окна он увидел первые мутные струйки предсказанного дождя, ползущие по стеклу, но звуков не было слышно — их заглушали громкие голоса переговаривавшихся чиновников. Опасаясь привлечь их внимание, он низко опустил свою темную кудрявую голову, такую непривычную и странную в этом месте, и пошел назад к выходу, стараясь не потеряться в путанице коридоров.14

Короткий, пахнувший свежестью ливень слегка уменьшил духоту, и вечерний воздух, озаренный бесчисленными уличными огнями, казался промытым до блеска. «Ну что ж, — думал Молхо, возвращаясь в гостиницу после своей смелой вылазки в советское посольство, — трудно предположить, что они там станут ее мучить в одном из своих подвалов только потому, что она когда-то захотела уехать из их страны, а теперь хочет вернуться обратно». Он шел теперь другой дорогой — она кончилась в каком-то шумном переходе, где располагался большой универмаг; людской поток занес его внутрь, и ему подумалось, что пора уже заняться подарками для детей и тещи. Он поднимался с этажа на этаж, сначала заглянув в книжный отдел, где обнаружил целую полку различных словарей и быстро нашел среди них карманный русско-английский и англо-русский словарик с сине-красной обложкой. «Может, купить?» — подумал он, но тут же отказался от этой мысли. Зачем? Все равно они скоро расстанутся. Еще полдня, ну, пусть день — жалко денег. Даже если они не свои. Он поставил словарик на место и направился в отдел, где продавали аудиокассеты. Здесь был широко представлен Густав Малер, видимо, на правах местного уроженца, и Молхо купил теще его «Песни Земли», радуясь тому, что наконец-то подарит ей не очередной шарфик, а что-то имеющее явное отношение к немецкой культуре.

Он уже спускался по эскалатору, как вдруг увидел знакомую низенькую и полноватую фигуру — Нина Занд, собственной персоной, в намокшем костюме, с усталым, смытым лицом, грустно примеряла очередную шляпку на мокрые, размочаленные кудряшки. «Значит, все-таки провалилась? Да, конечно, провалилась». И, даже не успев еще огорчиться, только с какой-то жалостью, он подошел к ней, чтобы положить ей руку на плечо, и опять ощутил идущий от нее легкий запах алкоголя. Она улыбнулась ему жалкой, потерянной улыбкой, совершенно не удивляясь, что он каким-то непонятным образом нашел ее в совершенно неожиданном месте, в толчее шумного, многолюдного универмага, где она искала утешения, — как будто было вполне естественным, что он преданно следует за ней повсюду, куда бы она ни пошла. «Ну? — тихо спросил он. Что там случилось?» — «Не пускают! — Она отчаянно махнула рукой, медленно стаскивая с головы шляпку и швыряя ее обратно в кучу с таким безнадежным выражением лица, словно отказывалась не только от этой шляпки, но и от своей надежды вернуться на родину. Губы ее искривились и задрожали. — Визы нельзя. Ничего нельзя. Бюрократия. Не могут вернуться меня». Ее большие голубые глаза налились слезами, словно она чувствовала себя виноватой, что зря доставила ему столько хлопот. Он ощутил какую-то странную пустоту внутри. Они отошли в угол, он пытался выяснить у нее, что там было, но понял только, что ее посылали из кабинета в кабинет, от чиновника к чиновнику, и так весь день. Он вел ее сквозь толпу покупателей, возмущаясь отказавшими ей советскими властями. Он задавал ей все новые вопросы, но она не понимала его слов, может быть, потому, что действительно была измотана, костюм был весь помят, белая блузка расстегнулась, видна была полная грудь, блестевшая капельками пота. «Бюрократия!» — повторяла она, как будто это были не люди, а какое-то сверхъестественное мистическое существо. И вдруг в нем вспыхнула ярость. «Ах ты, черт!» — задыхаясь, повторял он про себя, уже почти грубо таща ее по бульвару, под громкий звон трамвая, в свете его оранжевых огней, и дальше, в вестибюль гостиницы, с толпой нарядных гостей, под бешеные ритмы цыганской музыки, доносящиеся из обеденного зала, по пути размышляя, звонить ли уже в Израиль, чтобы сообщить о постигшей их неудаче, или подождать еще немного.

15

После ужина, успокоившись, они снова поехали домой к господину Шимони, который хотел услышать подробности их похода в посольство, и хотя не был удивлен неудачей, но так усиленно уговаривал их прийти, как будто чувствовал некоторое неудобство из-за того, что отказал им накануне. А может быть, его интересовало только, что говорили ей советские чиновники? На этот раз они обнаружили там гостей — двух венских евреев, которые пришли навестить больного. Впрочем, Шимони явно чувствовал себя лучше, потому что на нем был уже не домашний халат, а официальный темный костюм с галстуком, однако его худое, тонкое лицо, так поразившее Молхо своей интеллектуальностью, все еще оставалось болезненно бледным. Была в салоне и та старушка, которую он накануне видел в одной из комнат, но теперь аккуратно завернутая в черную шелковую ткань, точно маленькая изящная мумия. Это была мать господина Шимони. Она усадила Молхо рядом с собой, а сам Шимони, с азартом политика, выведывающего о противнике, придвинул стул к креслу, в которое погрузилась маленькая русская, и немедленно начал ее расспрашивать. Возбужденная тем, что она снова стала центром внимания, та стала все с той же певучей русской музыкальностью повествовать о своих приключениях, сопровождая рассказ энергичными жестами всякий раз, когда дело доходило до описания советских чиновников и их кабинетов.

Тем временем мать Шимони, которая не знала русского языка, стала расспрашивать самого Молхо — откуда он и кто его родители? Быстро выяснилось, что она хорошо знала в Иерусалиме его бабушку и тетку со стороны отца, и это так впечатлило Молхо, что он, в свою очередь, стал расспрашивать ее. Оказалось, что она