Учебный плац - Зигфрид Ленц
— Ну, это вот что, — говорю я, — господин Целлер — единственный человек, с которым наши растения и деревья разговаривают, я сам при том присутствовал, и не один раз, он, проходя, слышит, что они говорят, разбирается в сказанном ими и делает то, о чем они просят.
— Может, он слышит голоса? — спрашивает Смехун.
— Однажды, — говорю я, — когда мы при полнейшем безветрии ходили по участкам, ветки груш вдруг зашелестели, они шелестели своими едва распустившимися листьями, уже скрученными и искалеченными, однако господин Целлер внимательно прислушался, взял в руки несколько листков и сказал мне: так и есть, Бруно, они жалуются мне, что мягкокожие клещи в них впились, тут уж только акарицид поможет. А вот в другой раз. — продолжаю я, — он вдруг остановился и прислушался, точно так, как останавливаются на оклик и прислушиваются, я ничего не слышал, он же кивнул и пошел к высокоштамбовым деревьям, и, когда я к нему подошел, мне показалось, что я тоже что-то слышу, но я ничего не понял — едва слышное поскребывание и потрескивание я не понял. Стволы, хотите верьте, хотите нет, обратили внимание господина Целлера на крошечные следы восковых щитков, это та гадость, которую выделяют подушечница березовая и червец кленовый. Мы сразу поняли, в чем здесь опасность, и шеф тут же заказал инсектицид пропоксур.
— Только потому, что шеф знает их условный язык, — продолжаю я, — он может так много достичь.
— Верю вам безусловно, — говорит Смехун и, делая вид, что задумался, облизывает губы. — А может так быть, что ваши растения и деревья узнают его, когда он проходит мимо? — спрашивает Смехун.
— Наверняка тому есть немало примеров.
— Верю, — говорит он, — охотно верю, иначе кое-какие результаты нельзя было бы объяснить.
Он смотрит на свои часы — надеюсь, он наконец-то уйдет, а если он хочет еще что-то узнать, так пусть обратится к Эвальдсену, у того для чужаков самое большее два-три слова в запасе найдется.
— Есть у меня еще один вопрос, — говорит Смехун. — Этот условный язык, он, случаем, не записан?
Что он имеет в виду? Знать бы мне только, что у него теперь на уме, но ему, видимо, ответ вовсе не нужен, он ухмыляется и, попрощавшись, уходит прочь — надеюсь, он не принял всерьез все, что я ему порассказал.
Макс, это Макс кивает ему, я ничуть не удивлюсь, если они кое-что обсудят, прежде чем Смехун направится в крепость; может, история об условном языке теперь пойдет гулять по свету; мне безразлично, что́ они об этом подумают, поверят ей или нет — для шефа я бы еще почище истории выдумал, для него я все могу сделать. Шеф одержит верх, это я знаю, ведь ему никто в подметки не годится, он уже не раз уберегал нас от беды. Потери от сильных морозов. Гибель ста тысяч дубов. Вот это был, пожалуй, для него самый тяжкий удар — гибель наших дубов, он очень долго не мог с этим справиться, и окончательно забыть о том он все еще не в силах. Иной раз, когда мы высаживаем саженцы, лицо шефа вдруг темнеет, оно выражает давнее негодование, и так, что всякий, стоящий вблизи, слышит, он говорит:
— Надеюсь, здесь у каждого дерева есть свой «арийский» паспорт, иначе горе вам.
Поначалу я тогда вовсе не понял, что он задумал, он вышел из Датского леска, держа в одной руке трех- или четырехлетний дуб, который он там выдернул, и, увидев меня, только и мог сказать:
— Пошли, Бруно, идем.
Я все бросил и пошел за ним. Мы высадили наверняка больше чем сто тысяч дубов на участке между валуном и оградой, шеф хотел высадить их именно там, на мощных почвах, на которых в солдатские времена росли карликовые ели; как он и предвидел, дубы прекрасно развивались. Ах, как швырнул он принесенное деревце, как, ткнув в несколько наших молодых дубков, приказал мне:
— Выдирай их, живо!
Но я медлил и только таращился на него, тогда он повторил свое приказание с такой озабоченностью, что я испугался; я ухватил скользкий тоненький ствол, стал дергать его, рвал и тянул, и испытал истинную боль, когда затрещали корни.
— Положи его туда же, Бруно, оба рядом, и растолкуй мне их различие.
Так он сказал, но я все еще не понимал, что он от меня ждет, и он добавил:
— Сравни их, ну же.
Никакого различия я не обнаружил — ни в корневой системе, ни в стволах, ни в листьях, все листья были с черешками и с глубокими выемками, как и полагалось у скального дуба, мне не пришлось долго их изучать, одно деревце было точь-в-точь как другое.
— Ничего, — сказал я, — я не вижу никакого различия.
А шеф в ответ:
— Понимаешь, Бруно, я тоже не вижу, но эти чинодралы, засевшие в министерстве, они тебе, так они утверждают, это различие растолкуют. А поскольку они считают, что способны на это, давай вызовем их к нам, этих канцелярских крыс, этих горе-теоретиков.
Он покачал головой, вздохнул и поморщился и сжал пальцы так, что все суставы затрещали, а потом зашагал между деревцами и тщательно осмотрел два-три вблизи, от меня не укрылось, что он временами окидывал взглядом весь участок и пожимал плечами, так, словно бы не знал, что станется с дубками. А потом подозвал меня к себе. Взмахом руки описал полукружие над молодыми кронами. И сказал:
— Представь себе, Бруно, если бы пришлось их убрать, все под метелку.
— Убрать, — повторяю я.
— Из министерства получено указание.
Они выдумали новые инструкции, там, в министерстве, а чтобы их подкрепить, откопали еще и старые инструкции; шеф сказал, что это самые плохие инструкции, какие только можно себе вообразить, во всяком случае, они потребовали, чтобы все деревья выращивались только из немецкого посевного материала, иначе их нельзя продавать.
— Стало быть, нужна родословная, Бруно, представь себе, эти специалисты требуют для каждого растения родословную, вот что они надумали в своих кабинетах. Хотят, чтобы в немецкую землю попадал только немецкий посевной материал, не хватает еще, чтобы они предписали нам удобрять землю немецким коровьим говном. — И еще он сказал: — Слава богу, к нам это касательства не имеет, мы можем все подтвердить документально.
Больше я поначалу ничего от него не узнал, на полдня приехал Макс и ждал в крепости, а раз шеф хотел, то я пошел с ним, и мы оба поздоровались с Максом, которому вечером надо было ехать в Киль, где он
