Викентий Вересаев - Пушкин в жизни
2-й час (28-го). Пушкин тих. Арендт опять здесь; но без надежды. Пушкин сам себе прощупал пульс, махнул рукою и сказал:
-- Смерть идет.
Приехала Ел. Мих. Хитрова и хочет видеть его, плачет и пеняет всем; но он не мог видеть ее.
А. И. ТУРГЕНЕВ -- НЕИЗВЕСТНОМУ. П-н и его совр-ки, VI, 54.
Два часа. Есть тень надежды, но только тень, т. е. нет совершенной невозможности спасения. Он тих и иногда забывается.
А. И. ТУРГЕНЕВ -- НЕИЗВЕСТНОМУ. П-н и его совр-ки, VI, 54.
Весь день (28) Пушкин был довольно спокоен; он часто призывал к себе жену; но разговаривать много не мог, ему это было трудно. Он говорил, что чувствует, как слабеет.
А. АММОСОВ, 35.
К шести часам вечера 28-го болезнь приняла иной вид: пульс поднялся, ударял около 120, сделался жесток; оконечности согрелись: общая теплота тела возвысилась, беспокойство усилилось. Поставили 25 пиявок к животу; жар уменьшился, опухоль живота опала, пульс сделался ровнее и гораздо мягче, кожа показывала небольшую испарину. Это была минута надежды.
В. И. ДАЛЬ. Ход болезни П-на. Щеголев, 206.
С обеда пульс был крайне мал, слаб и част, -- после полудни стал он подыматься, а к шестому часу ударял не более 120 в минуту и стал полнее и тверже. В то же время начал показываться небольшой общий жар. Вследствие полученных от д-ра Арендта наставлений приставили мы с д-ром Спасским 25 пиявок и в то же время послали за Арендтом. Он приехал и одобрил распоряжение наше. Больной наш твердою рукой сам ловил и припускал себе пиявок и неохотно позволял нам около себя копаться. Пульс стал ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломенку, робким голосом провозгласил надежду и обманул было и себя, и других, -- но не надолго. Пушкин заметил, что я был бодрее, взял меня за руку и спросил:
-- Никого тут нет?
-- Никого, -- отвечал я.
-- Даль, скажи же мне правду, скоро ли я умру?
-- Мы за тебя надеемся, Пушкин, право надеемся!
Он пожал мне крепко руку и сказал:
-- Ну, спасибо!
Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою: ни прежде, ни после этого он не верил ей. В. И. ДАЛЬ. Щеголев, 202.
Пушкин сам помогал ставить пиявки; смотрел, как они принимались, и приговаривал: "вот это хорошо, это прекрасно". Через несколько минут потом Пушкин, глубоко вздохнув, сказал:
-- Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского(1), мне бы легче было умирать.
А. АММОСОВ, 35.
(1)Лицейские товарищи Пушкина.
В течение вечера (28-го), как казалось, что Пушкину хотя едва-едва легче; какая-то слабая надежда рождалась в сердце более, нежели в уме; Арендт не надеялся и говорил, что спасение было бы чудом; он мало страдал, ибо ему помогали маслом.
А. И. ТУРГЕНЕВ -- А. И. НЕФЕДЬЕВОЙ. П-н и его совр-ка, VI, 51.
Я возвратился к Пушкину около 7 часов вечера. Я нашел, что у него теплота в теле увеличилась, пульс сделался гораздо явственнее и боль в животе ощутительнее. Больной охотно соглашался на все предлагаемые ему пособия. Он часто требовал холодной воды, которую ему давали по чайным ложечкам, что весьма его освежало. Так как эту ночь предложил остаться при больном д-р Даль, то я оставил Пушкина около полуночи.
И. Т. СПАССКИЙ. Щеголев, 199.
Эту ночь всю Даль просидел у его постели, а я, Вяземский и Виельгорский в ближней горнице.
В. А. ЖУКОВСКИЙ -- С. Л. ПУШКИНУ. Щеголев. 184.
Вообще с начала до конца своих страданий (кроме двух или трех часов первой ночи, в которую они превзошли всякую меру человеческого терпения) он был удивительно тверд. "Я был в тридцати сражениях, -- говорил доктор Арендт, -- я видел много умирающих, но мало видел подобного".
В. А. ЖУКОВСКИЙ -- С. Л. ПУШКИНУ. Щеголев, 177.
Арендт, который видел много смертей на веку своем и на полях сражений, и на болезненных одрах, отходил со слезами на глазах от постели его и говорил, что он никогда не видел ничего подобного, такого терпения при таких страданиях. Еще сказал и повторил несколько раз Арендт замечательное и прекрасное утешительное слово об этом несчастном приключении:
-- Для Пушкина жаль, что он не был убит на месте, потому что мучения его невыразимы; но для чести жены его -- это счастье, что он остался жив. Никому из нас, видя его, нельзя сомневаться в невинности ее и в любви, которую к ней Пушкин сохранил.
Эти слова в устах Арендта, который не имел никакой личной связи с Пушкиным и был при нем, как был бы он при каждом другом в том же положении, удивительно выразительны. Надобно знать Арендта, его рассеянность, его привычку к подобным сценам, чтобы понять всю силу его впечатления. Стало быть, видимое им было так убедительно, так поразительно и полно истины, что пробудило и его внимание и им овладело. Кн. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ -- Д. В. ДАВЫДОВУ, 5 февраля 1837 г. Русс. Стар., 1875, т. XIV, стр. 93.
Посреди самых ужасных физических страданий (заставивших содрогнуться даже привычного к подобным сценам Арендта) Пушкин думал только о жене и о том, что она должна была чувствовать по его вине. В каждом промежутке между приступами мучительной боли он ее призывал, старался утешить, повторял, что считает ее неповинною в своей смерти и что никогда ни на одну минуту не лишал ее своего доверия и любви.
Кн. Е. Н. МЕЩЕРСКАЯ-КАРАМЗИНА. Я. Грот, 261.
Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться со смертью, так спокойно он ее ожидал, так твердо был уверен, что роковой час ударил. Плетнев говорил: "глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти". Пушкин положительно отвергал утешение наше и на слова мои: "все мы надеемся, не отчаивайся и ты", отвечал:
-- Нет; мне здесь не житье; я умру, да видно уж так и надо!
В ночь на 29-е он повторял несколько раз подобное; спрашивал, например: "который час" и на ответ мой продолжал отрывисто и с остановкою:
-- Долго ли мне так мучиться! Пожалуйста, поскорей!
Почти всю ночь продержал он меня за руку, почасту просил ложечку водицы или крупинку льда и всегда при этом управлялся своеручно: брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам снимал и накладывал себе на живот припарки, и всегда еще приговаривая: "вот и хорошо, и прекрасно!" Собственно от боли страдал он, по его словам, не столько, как от чрезмерной тоски.
-- Ах, какая тоска! -- восклицал он иногда, закладывая руки за голову, -- сердце изнывает!
Тогда просил он поднять его, поворотить на бок или поправить подушку -и, не дав кончить этого, останавливал обыкновенно словами: "ну, так, так, -хорошо; вот и прекрасно, и довольно; теперь очень хорошо!" или: "постой: не надо, потяни меня только за руку, -- ну вот и хорошо, и прекрасно!" Вообще был он, по крайней мере, в обращении со мною, повадлив и послушен, как ребенок. и делал все, о чем я его просил.
-- Кто у жены моей? -- спросил он между прочим.
Я отвечал:
-- Много добрых людей принимают в тебе участие, -- зала и передняя полны с утра и до ночи.
-- Ну, спасибо, -- отвечал он, -- однако же, поди, скажи жене, что все, слава богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят!
Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно и на слова мои: "терпеть надо, любезный друг, делать нечего, но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче", -- отвечал отрывисто:
-- Нет, не надо стонать; жена услышит; и смешно же, чтоб этот вздор меня пересилил; не хочу.
В. И. ДАЛЬ. Щеголев. 201 -- 203.
В 4 часа утра (29-го) послали за Арендтом спросить, поставить ли пиявки еще раз; касторовое масло не действует и на низ не было. Сегодня впустили в комнату жену, но он не знает, что она близ его кушетки, и недавно спросил, при ней, у Данзаса: думает ли он, что он сегодня умрет, прибавив:
-- Я думаю, по крайней мере, желаю. Сегодня мне спокойнее, и я рад, что меня оставляют в покое; вчера мне не давали покоя.
Жуковский, кн. Вяземский, гр. Мих. Велгурский провели здесь всю ночь и теперь здесь (я пишу в комнатах Пушкина). А. И. ТУРГЕНЕВ -- А. И. НЕФЕДЬЕВОЙ, 29 янв. 1837 г. П-н и его совр-ка, VI, 51.
Рано утром 29 числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал. Руки были холодны, пульс едва заметен. Он беспрестанно требовал холодной воды и брал ее в малых количествах, иногда держал во рту небольшие кусочки льда, и от времени до времени сам тер себе виски и лоб льдом. -- Д-р Арендт подтвердил мои и д-ра Даля опасения.
И. Т. СПАССКИЙ. П. Щеголев, 199.
Труд ухода за Пушкиным, в его предсмертных страданиях, разделяла с княгиней Вяземской некогда московская подруга Натальи Николаевны, Екатерина Алексеевна, рожд. Малиновская, супруга лейб-гусара кн. Ростислава Алексеевича Долгорукого, женщина необыкновенного ума и многосторонней образованности, ценимая Пушкиным и Лермонтовым (художественный кругозор которого считала она и шире и выше пушкинского...). Она слышала, как Пушкин, уже перед самой кончиною, говорил жене:
-- Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтоб забыли про тебя. Потом выходи опять замуж, но не за пустозвона.
П. И. БАРТЕНЕВ. Рус. Арх., 1908, III, 295.
