Николай Гарин-Михайловский - Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи

Рославлева (все время плачет, но после его слов вдруг сразу стихает и несколько раз судорожно вздрагивает). Милый, прости меня! Я злая, я мучу тебя, я требовательная, но я так безумно люблю тебя! Прикажи мне умереть, я умру, уйду с твоей дороги без слова жалобы. Милый, дорогой, так люблю! Боря, делай, что хочешь, — езди сколько хочешь, будь в своей семье, — клянусь, клянусь моей любовью к тебе, я больше никогда ни в чем не упрекну тебя… Но чем же я виновата, что не могу делить тебя!.. (Быстро опускается перед ним на колени, страстно, безумно целует его платье, падает в обморок.)

Беклемишев. Наташа, Наташа!

3анавес.

Действие четвертое

Картина I

Сцена представляет заднюю сторону кулис.

Беклемишев стоит, значительно осунувшийся, проходящий Зорин подходит к нему.

Зорин (останавливается, тяжело отдуваясь). Ну что ж, — успех… Есть, конечно, места… незнакомство со сценой, но, в общем, Беклемишев — художник, — это так… импрессионист, конечно, как всегда… но зато сам Беклемишев, че-ерт, совершенно несостоятелен… (Добродушно усмехается.) Удивительный вы мастер, право, сам запутывать свое положение: обеих жен в театр привел (машет рукой), ребенок какой-то…

Беклемишев. Жена одна, другая друг…

Зорин. Но друг-то сам считает себя женой…

Беклемишев. Но как же иначе?

Зорин. Да уж хоть формальность соблюдайте. Сидит у Натальи Алексеевны!.. Ведь все знают… В какое же положение вы Марью Васильевну ставите? Не имеете права. И неужели вы думаете, что она так-таки ничего не понимает? Да и без того ее глупое, смешное положение перед всеми… И говорит, что друг… (Качает головой.) Не поздоровится от такого друга…

Беклемишев (нервно, зло). Но что же делать?

Зорин (нехотя). Да нельзя же и так. Сами ставите себя в безвыходное положение.

Беклемишев. Оно само создается — это положение.

Зорин. Перестал бы бывать.

Беклемишев. Не могу же я бывать там, где из-за меня не принимают Наталью Алексеевну. Хотя бы и у вас в доме. Как ни люблю я вашу жену…

Зорин смущенно поводит руками.

Я понимаю, но и я не могу, потому что и Наталья Алексеевна из-за меня несет жертвы…

Зорин. Н-да! Доложу вам, выкрутились вы на позицию… Ну, надо смотреть… Идите вы к Марье Васильевне в ложу. (Уходит.)

Беклемишев, облокотись спиной о стойку, тяжело задумывается. Входят Босницкий и Алферьев.

Алферьев (показывая на Беклемишева). Вот он.

Босницкий (размашисто жмет руку Беклемишеву). Ну что ж, успех? Mes compliments![25]

Алферьев. А я откровенно скажу: я не удовлетворен. Люди ломают копья на какой-то совершенно личной почве. Кому это интересно?

Босницкий. Вам бы какую-нибудь дьявольскую интригу из политической жизни: нищий там наверху, в мансарде, и управляет всем миром?

Алферьев. Начать с того, что миром управляют не нищие, а законы. И, следовательно, этот идеал политического деятеля пора бы и в архив сдать.

Босницкий. А, например, гауптмановские темы?

Алферьев. Да, интересно. Ну, да, впрочем, и не в этом теперь дело, — надо все-таки слушать… Мне вот только Борису Павловичу два слова сказать… (Берет Беклемишева под руку.)

Босницкий (берет Беклемишева под другую руку). В таком случае, виноват, я всего одно слово имею сказать Борису Павловичу. (Отводит Беклемишева.)

Алферьев (качает головой, добродушно). Экий нахал!

Босницкий. Послушайте! Нельзя так афишировать. Вы, может быть, подумаете, что я завидую тому, что вы можете так свежо, с такой верой еще относиться к тому, что во мне вызывает только смех… Уверяю вас: не зависть заставляет меня говорить… Ну, конечно, вы там творческая сила, литератор, вам надо поднимать «проклятые вопросы»… вы создали до сих пор то, за что я не дам выеденной скорлупы яйца, а вы не пожалеете и жизни… Но выясните мне, что вы всей этой историей с Рославлевой, этой афишировкой хотите доказывать, и кому? По-моему, здесь нет почвы, и чем серьезнее вы будете доказывать, что она есть, тем смешнее будет ваше положение…

Беклемишев. Не все же негодяи…

Босницкий. Негодяи, конечно, не все, но скрытое от глаз не всякий видит, а то, что на виду, что подчеркивается, видят все и дорисовывает каждый по-своему… И этим вы, конечно, отдаете себя добровольно в руки любого негодяя… Но, и кроме негодяев, есть много тупых к чужим страданиям и даже охотников вышучивать… Я не понимаю, и никто не поймет… Не сердитесь: мне-то, конечно, все равно, а если и вам все равно, то что ж… Вам все равно?

Беклемишев. Все равно.

Босницкий. И прекрасно! Но все-таки идите в ложу к Марье Васильевне, потому что пьяный князь что-то напутал ей…

Беклемишев (сухо). Благодарю вас.

Входит Рославлева, Беклемишев и Алферьев отходят.

Рославлева (встретясь с Босницким). Как вам нравится?

Босницкий. Да, я уж поздравлял… Но вы, вы!.. Смотрели вы на себя в зеркало? На что вы оба стали похожи?

Рославлева. Это не важно!

Босницкий (качая головой). Не афишируйте.

Рославлева. Почему?

Босницкий. Общество все смотрит в глаза.

Рославлева. И пусть… И говорите своему обществу, тем, у кого корни в земле, — а я с луны… Я не умею лгать… У меня нет корней в земле…

Босницкий. Ваши корни в сердце любимого человека?

Рославлева. Только.

Босницкий. Знаете, кто вы?.. Орхидея.

Рославлева (подумав, удовлетворенно). Я люблю орхидеи.

Босницкий. Вы знаете свойство этого цветка?

Рославлева отрицательно качает головой.

Это чужеядное растение: оно вырастает на другом, истощает то, другое, и само умирает.

Рославлева. Мне нравится… Я согласна.

Босницкий. Она согласна!..

Рославлева. Привезите мне орхидеи.

Босницкий. Но оторванная орхидея уже гибнет.

Рославлева. Не согласна (наклоняется, смеется торжествующе, весело), — вдвоем!

Босницкий. Однако вы смутились возможности…

Рославлева. Я не могу смущаться: смерть ни перед чем не смущается.

Босницкий (прощаясь). Ну, так когда привезти орхидеи? Позвольте после театра… Ну что в самом деле, если стакан чаю с вами и Борисом Павловичем выпью? Борис Павлович к вам поедет, конечно?

Рославлева. Конечно. Хорошо, привозите. Только один стакан чаю…

Рославлева (подходит к Беклемишеву, здоровается с Алферьевым, возбужденно Алферьеву). Как вам нравится?

Алферьев. Я ведь профан; мне не нравится то, что на какой-то чисто личной почве люди ломают себе ноги.

Рославлева (горячо). Где бы вы ни поломали ноги, с поломанными ногами все равно вы уже никуда не годитесь.

Алферьев. (смеется). Ого! Я ведь и говорю, что профан. (Беклемишеву.) Так когда?

Беклемишев. Завтра… часов в десять.

Алферьев. Там же?

Беклемишев. Да.

Алферьев (Рославлевой). Вот новость: завтра расскажу. (Беклемишеву.) Тут из-за кулис можно смотреть?

Беклемишев кивает головой.

Рославлева (осторожно оглядывается во все стороны, быстро, торопливо, порывисто обнимает Беклемишева). Милый, милый, я не могу тебе передать, что делается со мной, как я счастлива! (Замечая его угрюмый вид,) Опять нервы?

Беклемишев (напряженно, стиснув зубы). Наташа, иди, милая, назад, ведь все знают, куда ты пошла.

Рославлева. Пусть знают!

Беклемишев (раздраженно, нервно сжимает руки). Да иди же (овладевая собой, сдержанно), ведь там же догадаются.

Рославлева (порывисто). А-а… (Покорно, овладев собой.) Иду, милый, не сердись на меня.

Беклемишев (не смотря на нее). Наташа, я буду сидеть в ложе жены.