Избранное [компиляция] - Леонид Николаевич Андреев
Голоса. Сатана! Сатана! Он зовет Сатану. Смотрите, все небо в огне! Смотрите, вся земля в огне! Спасайтесь, он зовет Сатану!
Лоренцо (возвышая голос). Кто смеет здесь упоминать нечистое имя Сатаны? Мне кажется, я слышал странную песню: какой-то безумец, достойный проклятия и смерти, возглашал с молитвенным трепетом имя Сатаны.
Кристофоро. Это ты, Лоренцо. Ты — вассал Сатаны.
Лоренцо. Я? О нет, синьор, вам это показалось. Эти очаровательные маски родят так много смешных недоразумений, и уже давно какой-то шутник, подделавшись под мой голос и мое лицо, обманывает всех дурною ложью.
Кристофоро. Но ты же сам звал Сатану!
Лоренцо (преклоняя колени, торжественно). Тот, кого я пригласил на мой праздник и кто изволит пожаловать сейчас, — долой шляпы, синьоры, — есть Господь Бог, владыка земли и неба. На колени, рыцари и дамы!
Почти все молитвенно преклоняют колени. Некоторые плачут. Тихие восклицания: «Святый Боже, Святый Боже». Вбегает весь опаленный огнем шут Экко и судорожно мечется по зале; за ним с криком гонятся слуги.
Лоренцо. Ко мне, Экко! Я здесь!
Марио. Держите разбойника! Он поджег башню!
Пиетро. Он всюду набросал огня, и замок пылает со всех сторон. Спасайтесь, синьоры. Сейчас огонь захватит лестницу…
Мануччи. Его нужно убить. Бейте его, бейте!
Лоренцо (к ногам которого прижался опаленный, почти ослепший шут). Назад! Кто смеет коснуться посланца Божьего! Назад, синьоры! (Обнажает шпагу.)
Экко (дрожа). Это ты, Лоренцо? Я ослеп, огонь выжег мне глаза, Лоренцо. Не прогоняй меня, Лоренцо.
Лоренцо. Мой брат! Вместе со мною ты приветствуешь нашего великого Господина.
Лопаются стекла; сверху, вместе с клубами черного дыма показываются языки огня. Паническое бегство. Крики. Голоса: «Спасайтесь, спасайтесь».
Франческа. Бегите, Лоренцо! Бегите!
Лоренцо. Твое сердце останавливается, Экко. Удержи жизнь хоть на одно мгновение. Он идет.
Экко (дрожа). Это правда? Ты видишь Его?
Лоренцо. Я слышу Его, Экко.
Экко. Я умираю, Лоренцо. Но ты скажи Ему, что я… твой маленький брат.
Лоренцо. Обещаю тебе.
Экко (затихая). Ты знаешь, меня выдали бубенчики. Я совсем позабыл их срезать. Я умираю, Лоренцо.
Франческа. Бегите, Лоренцо!
Кристофоро. Да разве вы не видите, синьора, что он сошел с ума! Позвольте, я возьму его на руки, как в детстве, и вынесу отсюда. (Двигается к Лоренцо, но встречает острие шпаги и отступает.)
Лоренцо. Назад, синьор!
Кристофоро. Ну, погоди же. (Тащит шпагу.)
Франческа. Уходите отсюда, синьор Кристофоро. Не смейте прикасаться к тому, что принадлежит теперь только Богу.
Кристофоро. Ну и пусть, но без вас я не уйду, мадонна.
Франческа. Я покидаю вас, Лоренцо. Во имя нашего сына, которого я ношу в чреве моем, я покидаю вас, Лоренцо, и отказываюсь от счастья умереть с вами. Но я расскажу вашему сыну, Лоренцо, как призвал вас к себе Всевышний, и он благословит ваше имя.
Огонь пробивается всюду.
Кристофоро. Скорей, синьора, скорей!
Франческа. Прощай, мой Лоренцо, прощай, мой возлюбленный. Прощай!
Лоренцо. Прощайте, синьора. Мне жаль, что на вас маска: ваш голос и ваши слова напоминают мне донну Франческу. Я прошу вас, синьора, передайте ей мое последнее прости.
Франческа. Прощай!
Кристофоро. Бежим. Бежим! (Подхватывает донну Франческу на руки и уносит, пробиваясь сквозь клубы дыма.)
Остаются только Лоренцо и припавший к ногам его шут. Огонь заливает все. В разбитые окна, в разрушенные двери, среди черных клубов дыма показываются Черные маски. Видны их безуспешные старания проникнуть внутрь, их молчаливая глухая борьба с огнем, легко и свободно отбрасывающим их. Вновь и вновь наступают они и, корчась от боли, прядают назад.
Лоренцо. Встань, Экко. Господин идет.
Трогает Экко, и тот, мертвый, отваливается от него. Грохот и рев торжествующего огня.
Лоренцо (торжественно.) Приветствую вас, Синьор! Мой отец, когда я еще лежал в колыбели, прикосновением меча посвятил меня в рыцари Святого Духа — коснитесь же и вы меня, синьор, если я достоин вашего прикосновения. (Становится на колени.) Но уверяю вас, синьор, это ведомо всем живущим в мире: у Лоренцо, герцога Спадары, нет в сердце змей.
Огонь охватывает его. Все рушится.
Занавес
1907 г.
Автобиографическая справка
Я плохо знаю моих восходящих родных: большинство из них умерло, либо безвестно затерялось в жизни, когда я был еще маленьким. Но насколько могу судить по тем немногим данным, которые дало мне наблюдение, мое влечение к художественной деятельности наследственно опирается на линию материнскую. Именно в этой стороне я нахожу наибольшее количество людей одаренных, хотя одаренность их никогда не поднималась значительно выше среднего уровня и часто, под неблагоприятными влияниями жизни, принимала уродливые формы. Бескорыстная любовь к вранью и житейскому вредному сочинительству, которой иногда страдают обитатели наших медвежьих углов, часто бывает неразвивавшимся зародышем того же литературного дарования. И пылкое фантазерство, не находившее себе границ в условиях скудной действительности, составляло характерную черту некоторых моих родственников, повторяю, уже умерших. В смысле обычной талантливости они, оставаясь самоучками, проявляли себя так: одни любили и умели рисовать, но не шли дальше лошадей и турок в фесках; другие имели склонность к музыке, но другого инструмента, кроме трехрядной гармоники, не знали. Покойный отец мой был человеком ясного ума, сильной воли и огромного бесстрашия, но к художественному творчеству в какой бы то ни было форме склонности не имел. Книги, однако, любил и читал много, к природе же относился с глубочайшим пониманием и той проникновенной любовью, источник которой находился в его мужицко-помещичьей крови. Был хорошим садоводом, всю жизнь мечтал о деревне, но умер в городе.
Чтобы покончить с вопросом о наследственности, скажу, что отец и мать поженились очень рано, оба были людьми здоровыми и очень крепкими, а отец, кроме того, отличался огромной физической силой. В городе отец умер рано, всего сорока двух лет, скоропостижно, от кровоизлияния в мозгу; в деревне он мог бы дожить и до ста лет.
Читать я начал шести лет и читал чрезвычайно много, все, что попадалось под руку; лет с семи уже абонировался в библиотеке. С годами страсть к чтению становилась все сильнее, и уже с десяти-двенадцати лет я начал ощущать то известное провинциальному читателю чувство, которое могу назвать тоскою о книге. Моментом сознательного отношения к книге считаю тот, когда впервые прочел Писарева, а вскоре затем «В чем моя вера?» Толстого. Это было в классе четвертом или пятом гимназии; и тут я сделался одновременно социологом, философом, естественником и всем остальным. Вгрызался в Гартмана и Шопенгауэра и в то
