Виктор Ревунов - Холмы России
Поднялся я, а с души что-то так и порвало. На улицу вышел. Дождь все моросит. Мужики под навесом у амбара курят. Подбег я. От мякины теплом парит. Луг зеленый-зеленый. Баба по траве куда-то идет. И в ней я ту учуял. И не похожа совсем, в старом платке, в стеганке.
А чую: она! Кто-то взор мой заметил. Желавин поодаль.
Картуз пониже на глаза надвинул, засмеялся: "Подолом с луга весь дождь унесет..." После пригляделся к ней.
Лицо - потемки в осень. А глаза с недобром, косили ненавистью. Она и поразила меня одной тайной, сбила наземь однажды и, сказать, пошатнула жизнь. Да сам. Про тайну говорить не буду: отжила свое, кончилась. Осталось кострище. Никому невдомек, почему не зарастает.
И имя не назову. Плыла когда-то лодка с факелом. Плыла из тьмы. Сказал что мог. А душу раздевать себе не позволю! - Митя руками сжал на груди гимнастерку, стираную, белесую,- Дайте отвоевать, а там. вините как хотите.
Митя встал, снял пилотку и попрощался, Дементий Федорович остановил его.
- Я тебя выслушал. Выслушай и ты меня.
Митя сел.
За короткий день под невысоким солнцем земля не согревалась, и лишь отпускал зной, как сразу потягивало прохладой - сырость студила теплые очажки аниса и запросевших метляков. Осока заклонилась, зашумела.
"В хате сейчас хорошо",- подумал Митя, но представил Феню в другой, стремновской, избе, и желание его заскорбело: как в почерневшем перелеске, пламенела надежда кленовыми листьями и слетала на ветреном холоду.
- Ты сказал о своей душе, Митя,- начал Дементий Федорович.- Но ведь душа-то любовью, ненавистью, верой, памятью - с людьми связана, с родными, с их могилами, с женой. И с моей твоя душа связана, скажу прямо, суровой ответственностью, и с желавинским наше сплелось, изнуряясь. Не забыл отцову березу? Она из скрытого. Ты растратил двадцать тысяч. С чего это? И на что?
- Это мое, личное,- отверг вопрос Митя.
- Так вот, отвечаю и я.
- Не перекладываю,- ответил Митя.
- По истории получается.
Дементий Федорович, не простившись, отчуждая сь,.
шел среди залитых осенним вином папоротников.
Митя постоял, громко сказал вслед:
- Никого не касается! - и вдруг бегом нагнал Дементия Федоровича, как ослепленный, прошептал: - Я ползучим дорогое спасал.
Как бродом, гребся Митя через осоку. В лесу, на делянках верстами, по черничникам и багульникам, чинилось, чистилось и чеканилось войско.
Митя остановился. Поглядел в заплывшее небо и в землю.
В моховитой изумрудной чаше на своем дне стояла березка, белый ствол ее повязан краснобусой брусникой.
"Красота чистая, смирная. Судьба не пропасть-не пропадешь. А валишься без проклятий,-он погладил платок зеленой листвы.- Так, любушка? Будет совсем другое".
В задумчивое ги стоял солдат.
Под рогом корня песок ситечком - процеживал воду из глубины, проваливался в трещины и снова выстрели"
вался из родникового дульца - будто дробью разрывало землю.
"А как же ты?"-слезами вспомнил отца раздетого замерзшего.
Стройков встретил на дороге Дементия Федоровича, Остановили коней.
- А я к вам. Разговаривали с Митькой?
- Любовь к какой-то женщине,- ответил Дементий Федорович.
- Может быть, в глухоте его только одна. Серафима,
- Зачем все это?
- Какого-то жильца на время к Дарье Малаховой подселить. Знакомого.
- Митю?
Стройков отвернулся.
- Кто такой Пармен Лазухин?
- Друг моего сына. Но он же погибнет там.
- Как же быть на войне?
Часть III
ГЛАВА I
Война стонала и жгла на передовых минометным и артиллерийским полымем, пулеметами укладывала атаки рвущихся на рожон мужиков в гимнастерках - в зеленых рубахах, чуть строже немецкие мундиры - солонели от пота и крови в палящем лете, уже заходившем иоложистым закатом за печные пожарищные трубы, за оборванные обгорелые города, острашенные виселицами.
Жизнь, как наваждение, как молния, неудержима и неоглядна: тот же блеск мгновением осветит путника на дороге, женские глаза в окне, храм и, отсветом, будто зеркалом, отразит другое из бесконечного, неведомого, откуда приходит время и уходит в века, а день все новый рассветает алой зарей, и страсть любви от сотворения человеческого горит все тем же огнем в багульнике лесном, в нищей хижине, во дворце хрустальном - потрясения и катастрофы тысячелетий не угасили ее.
Сергей сидел на госпитальной скамейке во дворе.
Толсто забинтована потяжелевшая от неподвижности нога. Рядом - мать.
Полина Петровна приехала на фронтовой машине за медикаментами в Москву.
В гимнастерке, загорелая, как литой, сплетенный пучок волос на затылке, накренилась пилотка к бровям.
- Я все удивляюсь, как ты на фронте попал ко мне.
Гляжу на рану и вдруг слышу твой голос. Бывает же такое,- вспомнила Полина Петровна и улыбнулась.- Какое-то счастье.
- Будто и не я был. Так, одной минутой поразило и исчезло.
- Ты пережил много.
- Мама! Да я совсем забыл. Письмо же от дяди Родиона!
Сергей достал из кармана пижамы конверт с зеленой колосистой маркой.
Полина Петровна развернула червленный красными
буквами.лист.
"Сережа!
С новостью, дорогой. Отец в наших ельничках.
Как я рад!
Вот еще: насчет ключика под дверью. Гляди, гость какой. А то простота наша, да и беда: словно дети малые перед обманом.
Выздоравливай. Проворней ложкой в каше ворочай.
Каша проворных любит: силу дает.
Победе немецкой не верь. Заблуждение ума ихнего.
С поклоном твой дядя Родион".
Полина Петровна вернула письмо сыну.
- Значит, под Ельней, - сказала она. - Мы выходили из окружения южнее. Как же дерутся наши мужики! Что-то непостижимое. Потом проходит. Значит, он там.
- Дядя Родион о чем-то предупреждает.
- Просто надо быть осторожнее, - спокойно ответила Полина Петровна.
- Предупреждает о каком-то госте.
- Видимо, что-то слышал. Брат сказал бы яснее.
А ключ домоуправу оставим.
- Отец проглядел врага и поплатился. Не знаем и сейчас.
- Ну, все обошлось. Успокойся.
- Корни остались. И почему ненависть к отцу? Ты росла рядом с Желавиным, знаешь его.
Не эта бы история, и прошел бы Желавин где-то в отдалении, опустив голову, будто и одинокий, скрылся бы за лужайкой под соснами, где когда-то девичье сердце встрепенулось перед юношей в краснозвездном шлеме - добрый витязь в заревых папоротниках улыбнулся ей.
Стал мужем. Но другой вслед уходящим зорко поглядел.
- Помнишь, как-то приехали к дяде Родиону погостить. Десять лет тебе было... А мне... двадцать восемь,- удивилась Полина Петровна той поре, когда молодость казалась вечной.-Ты на берегу с удочкой стоял, а я за кустом, в тени. Он подошел, меня не заметил и сказал: "С мамкой одни приехали? Вот и хорошо. Да не залейся".
- Он все уловил.
- Я жалела потом, что мы ездили туда.- И, помолчав, Полина Петровна добавила:-Какое-то зло заметило нас. Вот и все,- отвела разговор подальше от постигшего и уже конченного.-А кто такая Палаша? Ты в бреду повторял это имя.
Что-то ее, девичье, и молодое отцовское проглянуло в глазах сына.
- Она скрывала меня.
- Раненого?
- Да... Потом Федор Невидов тащил меня. Он плох, мама. Мне писал дядя Родион. Пострадал из-за меня.
Как искупить мне его страдание, мама?
Он опустил голову, слезы полились из его глаз.
- Сережа, ты полежи. Слаб совсем. Я провожу тебя.
- Не надо. Иди. У тебя же дела. Ты еще зайдешь?
- Конечно.
Она поцеловала его, еще раз взглянула ему в глаза, будто хотела что-то сказать, но лишь тронула его голову и, быстро и крепко пожав его руку, попрощалась.
Походил Сергей на костылях по двору, устал. Сел на скамейку у ворот.
От клумбы свежо и душисто пахло белым цветущим табаком и гвоздиками. Вяла сирень у забора. В вышине голубые заливы среди облаков. Шпиль шуховской башни, как мачта вплывавшего в порт корабля - все ближе и ближе причалы. Откуда он? От берегов черного дерева и слоновой кости, от храмов индийских, от Амазонки, от островов в океане; и там гремит барабан, визжит и кричит рукопашная на бугре возле пальм, и ведут пленников, на каменные алтари склоняют силой их головы Перед идолами.
- Сережа!
Он обернулся. Лия стояла перед ним в стеганке и в платке, засмуглилось лицо. За ресницами глаза как ночь ясная.
- Лийка, ты!
Будто пришла от бугров в весенних подснежниках, куда, после школы, заманивал двоих лугбвой ручеек близкой окраинки. Окружная дорога с полынными откосами. Зеленая даль.
- Откуда?
- С уборки. Под Можайском,-голос незнакомый, далекий, возбужденный радостью. - Лазухина встретила. Он и сказал. Рюкзак бросила и к тебе. Жарко!
Она откинула платок и расстегнула стеганку. Пахнуло проселком, ветром осенним и ее теплом, нежным.
- Ты будто другая, Лия.
