Николай Никитин - Это было в Коканде
Она была танцовщицей.
Карим улыбнулся, вспомнив ее тело, ее красивые сильные ноги, но от этих мыслей его опять отвлек Жарковский.
- Товарищ Иманов, интересно знать ваше мнение? - спросил он вкрадчиво. - Завтра меня просят прочитать информационный доклад о деле Хамдама на партийном активе... Страшно все интересуются. Весь Ташкент! Я даже не ожидал...
- Ну что же... Надо прочитать! - сказал Карим.
Вечером после театра он привез Жарковского к себе на квартиру. Они ужинали вдвоем, и за ужином Карим осмелился намекнуть Жарковскому о том, что пора кончить все это дело.
- Как кончить? - недоумевая, спросил Жарковский и опустил глаза.
Карим увидел, что он прекрасно расшифровал его намек, но не намерен его принимать. В этом он убедился еще больше, когда Жарковский с несвойственной ему горячностью принялся рассказывать о необыкновенном резонансе дела, как бы аргументируя этим, что сейчас все пути к отступлению отрезаны.
- Вот недавно, например, я получил из Самарканда своеобразное письмо, - говорил Жарковский, - от журналиста Гасанова... Абсолютно честный, советский человек. И по тону письма я чувствую, что Гасанов прав.
Несколько навеселе после вина, выпитого за ужином, Жарковский с наглой, развязной улыбкой посмотрел на Карима, потом вытащил из кармана бумажник, достал письмо Гасанова и передал Кариму:
- Полюбопытствуйте. Там про вас пишут. Я его изъял.
Карим медленно, усмехаясь, читал письмо и с той же медлительностью, с тем же спокойствием прихлебывал из бокала вино. Прочитав письмо Гасанова, протянул его Жарковскому, вздохнув и покачав головой.
- Звонок? - сказал он, снова усмехнувшись. - Я делал большее для убийц, которых все окружающие, и я в том числе, принимали за честных людей! - прибавил он с холодной, спокойной брезгливостью. - Жизнь - это жизнь. А люди - это люди.
Затем он равнодушно махнул рукой. Оба они быстро прекратили разговор на эту тему.
Поговорить начистоту Карим все-таки не решился; он еще не до конца верил Жарковскому.
Преувеличенное внимание к делу Хамдама ясно показало ему, что положение Хамдама скверное. "Кто поручится за этого дикаря? - думал он. Просидит еще месяц, два. А дальше? А дальше начнутся разоблачения... При Жарковском это еще не страшно. Но все-таки лучше собаку зарыть".
Так решил он, разговаривая о всяких пустяках с Жарковским и думая о Хамдаме.
Утром он вызвал к себе Фрадкина.
В тот же день Юсупу была отправлена телеграмма в Самарканд. Юсупу поручалось проверить подготовку к весеннему севу по всей Бухаре. Командировка была почетная. Телеграмма была лично подписана Каримом. Прямо из Самарканда Юсуп должен был отправиться в старую Бухару.
Продолжительность этой командировки была рассчитана на два месяца. Карим не хотел присутствия Юсупа в Ташкенте. "Пусть он будет подальше... А там посмотрим!" - думал Карим. В Ташкенте говорили, что у Карима появился новый любимец, и называли Юсупа. Многие ему завидовали. Юсуп был доволен. По телеграфу, спешной почтой Карим снабдил его всеми полномочиями власти, и Юсуп чувствовал себя послом Карима. Он действовал от его имени. Как это было непохоже на Беш-Арык... Но как это было приятно!
47
Долгие дни проходили будто в лихорадке. Письмо исчезло, точно камень, брошенный в пруд... "Неужели изменились времена? Неужели покровитель стал таким сильным, что ничего не боится?.. Я не могу сидеть вечно. О чем он думает?" - размышлял Хамдам.
Хамдам никак не мог понять молчание Карима. Что же делается в этом мире? Неужели джадид спрятал свой нос? Боится людей? Этот хитрец идет, будто лиса, пушистым хвостом заметающая свой след. Необъяснимо это молчание!.. Возможно, что это случай. Возможно и другое. Но Хамдам не таков, чтобы упасть на колени и склонить голову. Они ошиблись...
- Ошиблись... - шептал Хамдам.
Наступила зима. В камере стало холодно и тоскливо.
Все здесь напоминало Хамдаму старые годы, те самые неприятные годы, когда он сидел на гауптвахте Кокандской крепости. Но ведь тогда он был глуп и не умел жить. Теперь, попав в тюрьму, он скатился снова назад, в прошлое. Хамдам проклинал все, и прежде всего - самого себя.
Пятнадцатого декабря вечером Сапар вошел в камеру Хамдама вместе с надзирателем Овечкиным.
- Дезинфекция! - сказал Овечкин и вышел из камеры.
Сапар поставил на пол ведро с коричневым остропахучим составом и начал мыть пол шваброй.
Потом он оглянулся на дверь и сказал:
- Мулла-Баба приехал в Коканд...
- Зачем?
- Вот вам от него передача.
Сапар оглянулся и вытащил из-под халата небольшой сверток. В платке были завернуты лепешки и вареная баранина. Хамдам бросил сверток на нары.
- Писать не надо... Мулла-Баба просил не писать, - шепнул Сапар.
- Где ты его видел?
- В складе... Пока хлеб принимали, я с ним беседовал. Говорит: восстание скоро, зимой.
- Болтовня.
- Слухи иной раз оправдываются.
- Нам-то все равно, - сказал Хамдам.
- Скоро свобода, просил ждать... - прошептал опять Сапар. - Так и сказал мне: "Пусть ждет. Его час приходит..." Наш час, отец.
- Мой час, мой час... - с досадой прохрипел Хамдам. - Освободиться бы только...
- Скоро. Скоро будет, Хамдам-ака! Месяц, не больше. Он так и просил сказать.
- Я опьянен здесь... - тихо прошептал Хамдам. - Где-то мои лошади теперь? Что с женами?
Сапар посмотрел на его посиневшее лицо.
- Терпение, отец, - пробормотал он.
- Ты молод, что тебе... - ворчал Хамдам.
- А вы разве старик? Попасть бы вам только на тот берег Дарьи...
Глаза у Сапара повеселели. Голос его окреп.
- Да на ваш зов, только крикните, пятьсот, шестьсот джигитов сразу сбежится! - сказал Сапар. - А там мы знаем, что делать... Вот уж снова погуляли бы!
Хамдам приподнял веки, посмотрел на своего джигита и улыбнулся.
48
Пекарня и склад стояли за базаром в тупичке. Воздух здесь пропах печеным хлебом, а земля вечно была утоптана лошадьми. Чтобы получить хлеб, арбы въезжали во двор, к раскрытым дверям старого амбара. У весов рядом со столиком кладовщика толклись грузчики. Возле стены лежали ящики для переноски буханок.
Когда из тюрьмы приезжали за товаром, ворота прикрывались, но никакой особой охраны не полагалось, кроме обычного конвойного. Заключенные, посланные с тюремной арбой, не имели права говорить с посторонними. Но за правилом этим конвойные совсем не следили, да и трудно было отличить "складских" от посторонних.
На следующий день Сапар опять увидел на дворе поджидавшего его Мулла-Бабу.
Старик стоял возле арбы и помогал при погрузке. Конвойные считали его рабочим.
Принимая от Сапара ящик, Мулла-Баба спросил:
- Ну как, ты поговорил с Хамдамом?.. Воспрянул он духом?
- Он обрадовался. Веселый стал, - ответил Сапар.
- Ну вот и хорошо. Главное, чтобы у него душа была веселая. Ты передал ему еду?
- Все передал.
- Ты скажи ему, что я его не забуду... Завтра опять принесу.
На сером, исхудавшем личике Мулла-Бабы появилась усмешка, мохнатые, широкие его ноздри еще больше расширились. Сощуренными глазками он впился в Сапара...
- Эй, сороки! Чего там... - крикнул по-русски конвойный, заметив болтовню.
Сапар, опустив левое плечо, сбросил ящик на руки Мулла-Бабе. Мулла-Баба уложил его в арбу.
Когда Сапар отошел от Мулла-Бабы и подымался уже по доскам в амбар за следующим ящиком, старик погладил себя по щекам, по бороде, как во время молитвы, вздохнул и пробормотал:
- Боже, пошли Хамдаму тихую кончину. Лучше ему умереть тихо, чем всем нам жить в мучениях.
49
Хамдам лежал на правом боку, в сторону Каабы, как предписывает Коран, подперев правой ладонью правую щеку... Однако Хамдам совсем не думал о требованиях закона: всю жизнь он спал таким образом, к этому еще с детства его приучил отец. Глаза его были раскрыты. Огонь в камере тушили рано.
В предыдущие ночи, чтобы заполнить их пустоту и мрак, Хамдам пытался вспомнить хоть что-нибудь из своих детских лет в Андархане, когда он играл ребенком на улицах кишлака. Но эти годы будто заволокло туманом. Он видел только мать и сестер, шьющих тюбетейки на базар для продажи... Вспоминались деревянные катушки от ниток, - он любил ими играть, выстраивая из них высокие минареты. И мать и соседки, приходившие к матери, любовались этими постройками и баловали его. Отца он не любил, отец вспоминался сейчас точно тень, без плоти... Иногда приходили на память жены, враги, женщины, имена которых он сейчас уже забыл. Но о каждой из них помнилось что-нибудь одно, поразившее его: их ласки, смех, тело, одежды... Так он вспоминал Агарь. Где-то она теперь? Еще он любил представлять себе байгу, конные скачки в Коканде, на которых проигрывались большие заклады... Вспоминался переезд в Беш-Арык.
Словом, ему вспоминалось только то, что было приятно вспомнить. О плохом же он не умел и не любил вспоминать. Но сегодня ему не хотелось думать даже о тех удовольствиях, которые он испытал в жизни. Он желал уснуть, забыться, но сон, будто нарочно, не приходил к нему.
