Георгий Марков - Сибирь
- Приходится, Варсонофий Квинте льяныч! Уж очень сложная машина человеческий организм. Приходится неустанно изучать, - темнил Горбяков.
- Машина, говорите? Вроде от бога все, а машина, - тупо пяля глаза, изумлялся урядник.
- И машина от бога. Раз человеком создана, значит, создана по божьему велению, - нагонял многозначительность на свои рассуждения Горбяков, стараясь казаться недоступно мудрым и ученым.
- От души желаю вам, Федор Терентьич, бла-блаблагоденствия. - Филатов старался ввернуть городское, интеллигентское словечко, чтоб Горбяков знал, что он тоже не лыком шит и понимает что к чему.
Только Филатов отъехал от ворот, Горбяков развязал пачку книг, взял из нее ту, на обложке с внутренней стороны которой значился шифр - четыре цифры семь, и вскрыл переплет.
Первые строки письма комитета обрадовали: "Товарищ Гранит благополучно проследовал через Томск".
А далее сообщалось о новом задании. "Решено, что из Нарыма совершит побег еще один товарищ. Естественно, возникает к вам просьба: не смогли ли бы вы обеспечить побег по более безопасному маршруту, учитывая опыт переброски из Нарыма в Томск товарища Гранита? Если для этого необходимы средства, то мы готовы пойти на некоторые расходы, неизбежные в таком деле, хотя сами представляете всю ограниченность наших возможностей. Будем вам благодарны за отклик и за все ваши соображения относительно нового побега".
Увлекшись чтением ппсьма, Горбяков не заметил, как вошел в кабинет Федот Федотович. Старик перекладывал в сараюшке дрова и наткнулся на полено с выдолбленной серединой. Он без труда опознал полено, так как два вечера ковырял его полукруглой стамеской.
- Что, фатер? - машинально пряча записку в банку с красной надписью: "Осторожно! Яд!", спросил Горбяков.
- Полешко-то, Федя, переложил я к самой степке, теперь оно во втором ряду поленницы, - робко сказал Федот Федотыч, не зная еще, как ко всему этому отнесется Горбяков.
- Какое полешко, фатер? - поспешно спросил Горбяков, призабыв на миг ту буранную ночь, в которую он положил полено с тайником в сарай.
- Да то самое... Помнишь, ты просил выдолбить...
вроде для сбережения каких-то лекарствий... - Федот Федотович, пряча улыбку в бороде, сдержанно усмехнулся. Он хоть и не был силен в грамоте, а все-таки совершенно отчетливо понимал, кому сочувствует Горбяков, на чьей стороне его симпатии и что он может прятать в поленнице.
- А ты зачем, фатер, полез в дровницу? - все сразу вспомнив, спросил Горбякоб.
- Как зачем? Напилил новых дров, стал их складывать. Ну а для порядка старые чуть поразобрал...
- Ты это полено, фатер, береги пуще глаза. И потом покажи мне, куда его переложил. А еще посматривай, чтоб стряпка не сожгла его... Там у меня важные документы. - И помолчав, решил, что нечего ему хитрить перед стариком и надо сказать ему кое-что еще: - Если, фатер, вдруг "засыплюсь" я и повезут мепя, голубчика, куда еще подальше, сбереги полешко.
Понятно?
- Да как же, понятно. Все понял. А только не может быть, чтоб ты "засыпался". Аккуратный ты человек, Федя.
- И с аккуратными, фатер, случается.
- А ты об этом не думай, а то покоя лишишься.
- А я и не думаю. Сказал тебе на всякий случай.
- Все понял, - повторил старик и заспешил назад в прихожую.
- Присядь, пожалуйста, фатер, - остановил Федота Федотовича Горбяков.
Старик вернулся, осторожно присел на высокий белый стул, выжидающе смотрел на Горбякова.
- Ты мог бы, фатер, одну услугу мне сделать? - спросил Горбяков, глядя прямо в добрые, ласковые глаза Федота Федотовича.
- Говори, Федя.
- Из Нарыма, фатер, одного человека нужно вывести прямо на Филаретову заимку. Как ты, смог бы?
Путь не легкий, да и не близкий.
- Выдюжу, Федя. Когда велишь выйти?
- Скажу, когда подоспеет.
- Ну и добро. Мне-то все едино когда.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Россия... Он думал о ней, думал, и вот она лежала перед его глазами.
На станции Тайга Акимов пересел в транссибир-"
ский экспресс. Поезд, прямо сказать, был не по его средствам, но зато он шел быстрее всех остальных, и ради этого стоило сэкономить на чем-то другом. Побег его затянулся, непоправимо затянулся, и теперь, когда он оказался свободным, он не мог больше терять ни одного часа.
Неотрывно с рассвета дотемна Акимов смотрел в окно. Проплывали деревни, утонувшие в сугробах снега, с ветхими, проломившимися крышами, с окпами, заткнутыми куделью, тряпками и просто забитыми досками. С наступлением темноты в избах загорался тусклый, дрожащий, будто от ветра, свет лучины или мерцали пятнышками светильники из старых свечных огарков.
Особенное уныние навевали вконец развалившиеся дворы Избы стояли оголенные, без заборов, разобранных на дрова, без ворот, рухнувших от гнили, без навесов, под которыми прежде уберегался от снегопадов и буранов скот Все, все напоминало о войне, которая, как смерч, не только забирала человеческие жизни гдето там, далеко на фронте, но и вторгалась сюда, оставляя повсюду свои жестокие следы.
На станциях Акимов выходил, чтобы не только подышать свежим воздухом, но и посмотреть, как живут здесь люди. И тут была та же картина запустения: обшарпанные вокзалы, обветшавшие станционные постройки, ободранные, продымленные вагоны местных поездов.
Акимов помнил, какой обильной была торговля на станциях в довоенное время. Полки пристанционных базаров ломились от всякой снеди. Иначе было теперь - кроме соленых огурцов, вареной картошки, грибов и лука, ничего нельзя было купить.
Переменился и внешний облик толпы, которая мельтешила, крикливо суетилась на перроне. По преимуществу толпу составляли женщины и ребятишки. Если встречались мужчины, то это были инвалиды на костылях, на деревянных протезах, с клюшками в руках.
В поезд то и дело врывались безглазые калеки с гармошками, в куцых, подрезанных шинелях и грязных солдатских папахах. Надсадными, простуженными голосами они пели сердобольные куплеты, составленные наполовину из старых, известных пссеч и переложенные самодеятельными поэтами с учетом новых условий. А потом певцы, держась за поводырей, с шапкой в руках обходили слушателей, прося Христа ради войти в их бедственное положение и посочувствовать им.
Кондукторы вагонов пытались не впускать калек, но те появлялись самым неожиданным образом, как только поезд трогался с места. Пока поезд пробегал расстояние от станции до станции, они успевали и рал, и два, и три пропеть свои песни.
Транссибирский экспресс на полустанках и разъездах обгонял воинские эшелоны. Теплушки были набиты пожилыми мужиками в том возрасте, когда их по праву называют дедами. Мужики смотрели хмуро, нелюдимо, и окаменевшие в тоске лица гаичи скрытое ожесточение на судьбу, которая тяжким грузом легла на их немолодые, уже надорванные работой плечи.
Присматриваясь к этим суровым людям, одетым в старое, бывшее уже в употребление солдатское обмундирование, Акимов невольно вспоминал и дезертиров на постоялом дворе в Чигаре, и кусковских мужиков, запрятавшихся в лесу на Чулыме, чтобы избежать полицейской службы, и приходил все к тому же выводу:
"Близится конец такой жизни. Россия должна повернуть круто свой исторический путь. Выбор у нее единственный - революция".
Как только наступала темнота, Акимов вытаскивал из брезентового мешка дядюшки журналы и газеты, которыми снабдил его Бронислав Насимович, и читал все подряд, не пропуская даже десятистрочных заметок.
Читал почти всю ночь напролет.
Впечатление складывалось крайне противоречивое:
армия несла поражения, с фронта шли известия одно горше другого, прорывались сообщения о предельной усталости солдат, о скудности обеспечения частей и подразделений боеприпасами, продовольственным и вещевым довольствием. Но об этом говорилось как-то мимоходом, поверхностно, будто все это не имело никакого значения. Правда фронтовой действительности утопала в потоке общих слов, бессмысленных фраз, и чувствовалось, что пишушие о войне заботятся лишь об одном - утверждать вопреки фактам, что русский солдат только и думает о том, как бы скорее, пронзая противникд штыком, лечь на поле брани за царя-батюшку.
В ъагоне ехали разные люди: несколько офицеров, возвращавшихся после излечения в госпиталях на фронт, коммерсанты из Владивостока, два попа, чиновники управления железной дороги из Харбина, красивая тридцатилетняя женщина с тремя детьми из Иркутска, потерявшая год тому назад мужа, командовавшего в Действующей армии полком, и переселявшаяся сейчас к родителям в Самару, адвокат из Читы с пышнотелой, закутанной в меха_ супругой и еще два-три пассажира, один из которых напоминал Акимову собственного отца нашивками лесного ведомства на лацканах мундира.
Несмотря на длительность совместного путешествия, особого сближения между пассажирами не произошло.
Офицеры беспробудно пили и играли в карты. Попы без устали вели благочестивые разговоры. Коммерсанты, как только просыпались, начинали звонко щелкать счетами, торопясь до Петрограда закончить какие-то сложные подсчеты. Дети вдовы-офицерши шалили, то и дело оглашая вагон криками и плачем. Железнодорожные чиновники были поразительно единодушны - они спали и ночью, и днем, спали с упоением и страстью, просыпаясь лишь для того, чтобы принять пищу.
