Возвращение - Роман Иванович Иванычук
— На вокзал… Скоро поезд.
Она повернулась к стене, сняла плюшевого медвежонка и протянула мне:
— Возьми его с собой…
В ее голосе дрожала мольба и отчаяние. Я понял: она хочет сегодня освободиться от этой памяти, как и от всего, что связано с нею. Сжиться с сегодняшним днем наше прошлое в ее сердце не может.
— Выбрось его…
Она загородила мне дорогу, протянула руку с медвежонком, прекрасная и чужая. Родной в этом доме была только плюшевая игрушка. Я провел пальцем по лбу медвежонка, до меня еще раз дотронулась весна вербными бархатными котиками, дохнула в последний раз запахами колотых буковых поленьев, а передо мной стояла совсем чужая женщина, которую я вижу впервые, которую можно полюбить до беспамятства.
Я остался.
…Лежу на кушетке. Марта — в спальне. Надо мной раскачивается мой плюшевый друг, моя юность. Она стала сегодня игрушкой, ее можно выбросить и растоптать. И можно сохранить.
Забываю о жене и детях, в спальне ждет меня милая женщина. Нет, не Марта, совсем другая женщина, которая встретилась мне только сегодня.
Срываюсь с кушетки, медвежонок закачался сильнее, заблестели в темноте его бусинки-глазки.
«Постой! Заслони ладонью глаза и хорошенько присмотрись. Видишь? Гаснет костер у ивняка, искры от него взлетели к небу и повисли над головой, все разошлись, и худенькая тень четко вырисовалась на фиолетовом фоне неба. Затаив дыхание подходишь ты к этой тени, она оживает, дрожит, убегает, чтоб подальше от людей и от звезд уйти, утонуть в прохладе ночи и в твоих объятиях. Ты видишь это? Ты слышишь, как пахнет талый снег на потемневших лугах, слышишь, как ластится к тебе ивовая ветка своими бархатными котиками? Не топчи этого, вы возненавидите себя, когда поймете, что уничтожено вами навсегда».
Отрываю от глаз ладонь, порываюсь вперед.
«Стой! Степка-бесклепка обидел ее… так же, как хочешь это теперь сделать ты».
«Замолчи. Она давно должна была быть моей…»
«Погоди еще минутку. Еще раз заслони глаза ладонью».
Прикрыв глаза, лежал я на кушетке до рассвета, и мне виделись сны моей далекой юности.
Утром я услышал, как Марта молча хозяйничала на кухне. Я стоял одетый посреди комнаты с чувством неловкости или вины и не знал, как с нею теперь попрощаться.
— Садись пить чай, — тихо сказала она и скупо улыбнулась. И не знаю, от этой ли мягкой, спокойной улыбки или от первых лучей солнца ее лицо стало нежнее, моложе; за ее спиной на стене тикали старомодные часы, и я вдруг увидел, как стрелки бешено завертелись назад, возвращая нам час за часом целые годы: стройнее становилась Марта, таяла седина у меня на висках. Я робко подступил к ней, хрупкой, маленькой моей Мартусе, и неуклюже сжал ее в объятиях.
— Губам больно, — прошептала она, — наверное, не так надо целоваться, мой хороший, милый Андрейко…
…Гремит, летит мой поезд по весенней земле, по полям, — я возвращаюсь из далекой поездки домой. Всё более четко вырисовываются очертания лиц жены и Детей. Бьет могучим прибоем в мою грудь весна, и я (впитываю ее ароматы, вдыхаю запахи то ли буковых поленьев, то ли ольховых опилок, а в ивняке танцуют тысячи плюшевых медвежат и улыбаются мне.
АИСТОВ ОГОНЬ
Перевод Юрия САЕНКО
Тонконогие, высокие, головки звездочками, красные и не пышные, растут на зеленых левадах цветы.
Это — аистов огонь.
Густо, один возле другого, как конопля, — и до самого края левады мелькают они багряными брызгами, словно накаленный докрасна воздух, будто мираж.
Никогда не могу равнодушно пройти мимо. С волнением в груди, как на свидание с любимой, иду, срываю цветы, а далекое воспоминание грустью и лаской тревожит сердце.
Это было давно, еще в сельской школе. Чуть ли не каждый день я оставался после уроков в классе. Было горько. До слез. Вылетали, выскакивали из класса дети, как вспугнутые полевые кузнечики из травы, кричали, смеялись, не обращали на меня внимания. Только маленькая Анечка всегда сочувственно улыбалась мне. Беленькая, синеглазая, с волосами, как вытрепанный лен, острый носик, щечки — спелые яблочки. Но я ей не отвечал улыбкой.
…Как-то учитель снова наказал меня — оставил в классе. За что — не помню. Меня должны были запереть в классе и продержать до вечера. Я не мог вынести такого тяжкого наказания. Смотреть из окна на село, слышать голоса, смех, видеть веселые игры моих свободных товарищей было нестерпимо тяжело.
Учитель, помню, сказал насмешливо:
— А может быть, кто-нибудь хочет остаться вместо него?
Все ответили дружным смехом. Только Анечка проговорила тихо, не поднимая глаз:
— Я останусь.
И осталась.
Это было удивительно. Почему?
Я пас своих коров, она — чужих. Меня отец жалел, жаловался старосте на учителя, а ее никто никогда не жалел. Коров мы пасли вместе. Я — двух, она — восьмерых, принадлежавших Бойканюку. Я разжигал костер осенью и грелся, она же не поспевала — то и дело бегала за коровами. Я не помогал ей, не делился с нею свежим, румяным хлебом.
И все же она осталась.
А однажды я собрал букет аистова огня и шел домой. Она встретила меня и попросила один цветочек, только один. Если не дашь — моя хата сгорит. Так люди говорят. Протянула руку, доверчиво посмотрела, не ожидая отказа.
— Дай только один, я его вплету в косу.
Из-под полинявшей косынки глаза смотрели пытливо:
— А может, не хочешь?
Я отвернулся.
— Дай только один, самый маленький.
— Ничего не дам.
…И все же она осталась!
А теперь я смотрел на нее, только какая-то пелена в моих глазах не позволила мне увидеть ее голубые, как васильки. Мы стояли молча, пока класс не опустел, пока учитель не пробасил:
— Ну, чего стоишь?
И за Анечкой щелкнул в дверях ключ.
Мне не хотелось идти домой. Из школы — на леваду. А там ощущаешь прикосновение ветра, влажного, мягкого, свежего, как родниковая вода. По леваде важно расхаживает аист, что-то ищет клювом в осоке, совсем не боится меня. Я даже мог бы погладить его шелковистые перья, да времени нет. Аист ищет лягушек, а я быстро срываю цветы аистова огня. Вот уже и вечерние сумерки опускаются в долины.
…Анечка еще в классе. Я возвращаюсь
