Представление о двадцатом веке - Питер Хёг
В эти дни у нее появился румянец на щеках, она была на подъеме и прекрасно себя чувствовала, в том числе и долгими вечерами в большой гостиной перед горящим камином, где все ее гости собирались за ужином, который она для них готовила. Потом все они уютно размещались в креслах дизайна Ханса Вегнера, курили, пили и с отсутствующим взглядом взирали на домашний уют, на картины и на рояль из кожи и стали, созданный добрым другом Амалии, архитектором Поулем Хеннингсеном.
Если эта картина вызовет у вас умиление, то знайте, я вовсе к этому не стремился, это просто означает, что мое изложение неточно. Мария действовала не из соображений благотворительности, ей просто не хватало общества. У нее не было никаких глубоких чувств к ее гостям, и когда они исчезали из ее жизни, то исчезали бесследно. Она жила в состоянии кристальной ясности и не видела никаких проблем в такой жизни, конечно же, эти люди должны быть у нее дома, они должны попробовать хороший коньяк и хорошие сигары — так она думала. Но при этом она была рассеянна и не находила себе места, ведь на самом деле она привозила всех этих людей на Странвайен, потому что была одержима мыслью полностью изменить свое существование, мыслью, которая время от времени посещала ее с самого детства и за которой скрывался глубокий страх.
За те шесть месяцев, пока Карстен отсутствовал, в их доме побывало по меньшей мере пятьдесят человек. Однажды Мария заглянула в дом у Озер и предложила преемнику полковника Лунинга распоряжаться вторым этажом дома по своему усмотрению, и поскольку военные хорошо знали Марию, предложение было принято, и на просторном втором этаже появилось несколько электронных вычислительных машин и чувствительное оборудование для прослушивания, после чего на Странвайен стало бывать еще больше гостей, в том числе и военных.
Однажды Амалия попыталась остановить невестку. Накинув на плечи плед, она открыла маленькую калитку в изгороди между двумя участками, прошла по лужайке, мимо тачек с тряпьем, мимо шарманки, военных джипов и гражданских автомобилей, вошла, не постучав, в дом и принялась излагать, что она думает. Неожиданно рядом с ней оказалась фрёкен Поульсен — она обняла ее за плечи и сказала:
— Слышь, у меня тут на днях был такой понос, стою у дороги, кормлю котов, и тут как потекло! Прямо фонтан какой-то, скажу я тебе.
И Амалии пришлось убраться восвояси.
За две недели до того, как Карстен возвратился домой — когда дом оценивали перед тем, как выставить его на торги, — полицейские выдворили из дома гостей, а офицеры разведки со второго этажа перевезли свое оборудование назад на Озера.
Мария и Карстен переехали вместе с ними.
Они собирались пожить там недолго, и в каком-то смысле так и получилось. Когда Карстен вернулся к семье, он смог снова усесться в свое кресло в кабинете, то кресло, где умер Фитц, и вновь взял на себя государственную адвокатуру и деликатные дела Королевского дома, Маргариновой и Восточно-азиатской компаний. По всем признакам он опять был похож на самого себя: спокойный, внимательный, целеустремленный. Вскоре он приобрел очаровательный маленький особняк в Гентофте, куда они переехали с Марией и детьми и где можно было наслаждаться бризом с Эресунна, а Марии было не очень далеко добираться до работы, которую она со своим непреклонным упрямством все-таки нашла — в компании «Нордиск инсулин». Тут и продолжалась их жизнь, пока Карстен в один воскресный вечер снова не остался в конторе, а в понедельник утром уборщицы нашли его за столом в кресле. Серым, как гипс, лицом он напоминал Хольгера Датчанина[64], окаменевшего от добрых устремлений, сильного напряжения и постепенно пробуждающегося понимания, что трудно строить карьеру на принципах отделения истинного от ложного и при этом оставаться чистым, как свежевыпавший снег.
Его вновь отвезли в Монтебелло, и, когда он увидел желтое здание больницы посреди зеленого парка, ему показалось, что он вернулся домой.
На сей раз их дом не был продан, несмотря на то что Карстен отсутствовал большую часть года, на сей раз его контора заплатила за дом и за тех слуг, которые понадобились вскоре после его второй госпитализации.
До этого у Марии всегда хватало сил отвергать все предложения помощи по дому, но в один прекрасный день она сломалась. Не говоря ни слова, она просто-напросто уселась на диван и совершенно расклеилась, и начала реветь так, что не могла остановиться. Через три дня ее отправили в ту клинику, где она когда-то рожала. Здесь ее встретил старый друг Амалии, сторонник рентгена, который в то время, когда родились двойняшки, был гинекологом и акушером, но потом — по причине личных переживаний и под влиянием актуальных тенденций — стал все больше увлекаться психиатрией, оставил должность профессора и главного врача и превратил свой родильный дом в маленькую частную психиатрическую лечебницу, где он продержал Марию три дня, помогая ей справиться с несчастьем и вернуться к пошатнувшейся действительности с помощью электрошока, который он считал чем-то вроде психиатрического похлопывания по плечу, а также современных психотропных препаратов с загадочными названиями и удивительным, непредсказуемым действием.
Когда она вернулась домой, оказалось, что дом оккупировала целая толпа слуг, а у нее не было никаких сил, чтобы их вышвырнуть, и поэтому все они по-прежнему были здесь, когда возвратился Карстен.
После его выписки они с Марией и двойняшками на какое-то время переехали в квартиру у Озер, не потому, что в этом возникла необходимость, но потому, что они чувствовали какое-то необъяснимое спокойствие в этом беспокойном месте, наполненном гулом большого города и могучей вибрацией демонической электроники этажом ниже. Конечно же, позже они вернулись в Гентофте, к слугам, и в адвокатскую контору и на новое рабочее место, которое нашла себе Мария, и им, разумеется, казалось, что теперь это надолго, теперь они могут успокоиться, но, конечно же, так не случилось. Хотя они сами и не осознавали этого, им никуда было не деться от дома у Озер, и Монтебелло, и вольтметров поклонника рентгена, и смирительных рубашек, и продаж дома с молотка, и все это потому, что эти муж и жена, Карстен и Мария, несут в себе так много не уживающихся друг с другом надежд, что они обречены большую
