Предсказатель - Василий Павлович Щепетнёв
Пришел в дом, подкормил дровами печь. Дело это тонкое, дашь мало — погаснет, словно свеча на сквозняке, дашь много — дров не напасёшься, а они нынче словно королевские зайцы — разбегутся, поди, поймай. А уж вьюшкой управлять — целое искусство. Точно часовщик с хрупким механизмом: продвинешь заслонку на волосок ближе — тепло улетит в трубу, на волосок дальше — угарный дух поползёт по избе, как змея под пологом. Сидишь, прислушиваешься к дыханию железа — то ли храпит, то ли поёт колыбельную огненным языкам.
Пока суть да дело, достал радиоприемник. Включил, и настроил на частоту четыре тысячи двести шестьдесят пять килогерц. Приемник хоть и китайский, но с возможностью приёма однополосной модуляции.
Жужжит?
Жужжит!
И больше ничего.
Работа в лесу, самогонка с салом, возня с печкой и жужжание притомили, и я, не раздеваясь, лег вздремнуть. Приемник выключил, нечего энергию расходовать зря. Нет, шапку, валенки и ватник я снял, но не более того — остальное словно вторая кожа приросла за эти недели. Коробочка запрыгнула на кровать, улеглась рядом, свернувшись в черно-белый клубок. Для умножения тепла, будто два одиночества греют друг друга у края света. Я и уснул под её мурлыканье, похожее на шум дизеля на полярной станции.
Проснулся — уже темно. Ничего удивительного, декабрь — месяц, когда солнце лишь кивает из-за горизонта, будто старый знакомый, спешащий по делам. Но растущий месяц еще висит в небе, светит серебряным диском, словно пуговица на кафтане ночи. Погода, как говорил полковник Шмушклевич, в полосочку: то тучи, снегопад, а то вдруг развиднеется. Когда вокруг снег, видно хорошо — каждый сучок отбрасывает тень, будто чёрное кружево. Зрение без электрического освещения приспосабливается к освещению естественному, как рука привыкает к топору. И слух без надрывного рёва мотора и звуков музыки в наушниках-затычках тоже потихоньку восстанавливается, точно пашня под паром. Писк мышей я уже слышу — тонкий, как игла в стоге сена. Как и Коробочка, которая терпеливо сидит в углу, будто каменный идол, ждет нарушителя границы. Её хвост то бьёт по полу мерно, словно маятник вечного ожидания, то замирает: пусть мыши думают, что она ушла.
Ладно, схожу до ветру и лягу спать всерьёз. Опять валенки, опять ватник — одежда тяжелеет на плечах, будто доспехи средневекового ратника. Подумав, взял и пистолет. Ну да, глупо ходить в сортир с оружием — смех да и только. Глупее только ходить без оружия, как агнец меж волчьих троп. В здешних местах каждый пень может оказаться чьим-то зрачком, каждое шуршание — предсмертным хрипом.
Вышел, постоял на крылечке. Воздух звенел от мороза, словно хрустальный колокол. Месяц хоть и низкий, но яркий: пыли нет, моторной гари нет — одна чистота, будто мир заново родился из снежной пелены. Мечта горожанина! Хотя нет, не его — горожанин такой чистоты испугался бы, как дитя темноты.
В Антарктиде, правда, белизны и свежести еще больше. Там снег слепит глаза, будто брызги расплавленного стекла. Правда, постоянно шумит дизель, и диодные прожектора светят ярко и далеко — синие лазеры, прорезающие ночь насквозь. А без дизеля пропадешь — замёрзнешь, как мамонт в вечной мерзлоте. Без прожектора заблудишься в трёх шагах от станции — белизна коварна. В метель ещё и сирену включают — воет она, словно раненый левиафан, напоминая: человек здесь гость, да и тот незваный.
Так, вспоминая о далёких и прекрасных местах (прекрасных, как гробница фараона — величественно, но дышит смертью), я завершил последний пункт намеченного и шел к дому. Снег хрустел под ногами, словно кости древних тварей. И надо же — белый волк! Он был больше обычного, нёсся ко мне огромными прыжками, будто призрак, материализовавшийся из лунного света. Глаза его горели красным огнём — два уголька из преисподней. Всего лишь отражение лунного света, успел подумать я, а руки сами достали пистолет из кармана ватника, будто отдельная тварь с собственным разумом. Первый выстрел в воздух: право, мне было жалко зверя. Редкость, реликт, белый среди серых — словно ангел среди чертей. Но спустя долю секунды стрелял я в самого волка. Дважды, и оба раза попал. Ну, я так думаю. С пяти метров, да не попасть в движущуюся прямо на тебя цель? А как же триста часов подготовки и две тысячи израсходованных патронов — цифры, что въелись в память, как татуировка на зэковской груди?
Зверь упал, будто подкошенный. Через две секунды поднялся — медленно, словно марионетка на невидимых нитях. Я приготовился стрелять дальше, но он побежал назад, припадая на лапу. Медленнее, чем нападал, но в целом не скажешь, что в нем две пули. И следов крови нет ни на белой шерсти, ни на белом снегу — чистота, словно причастие.
Шагов через тридцать волк оглянулся, глаза сверкнули рубиновой злобой. Мол, погоди, не в последний раз видимся. Этот взгляд въелся в память глубже пули — теперь буду видеть его в каждом ночном силуэте, в каждом шелесте ветвей.
Либо я всё-таки промахнулся (хотя рука не дрогнула, помню чётко), либо это был не совсем волк, решил я, и пошёл в дом, спиной чувствуя пустоту леса — ту самую пустоту, что смотрит в тебя вечностью.
Странно, но на выстрелы никто не заглянул. Конечно, пистолет — не ружье двенадцатого калибра (то грохот такой, что воронья стая взмывает за версту), но в деревенской тишине, где мышь кашляет как человек, выстрелы должны разноситься до околицы. А, впрочем, чего странного? Если где-то стреляют, ночью, идти туда без взвода поддержки — дураков нет. Тут каждый сам за себя, как волк в стае. Помощь ждут только от Бога да от печки.
Что-то за волк? Странный, очень странный. Как и лосиха. Обыкновенные лосихи безрогие, значит, что? Значит, Большая Мать — существо необыкновенное. Яснее некуда.
И я лёг спать по-настоящему, завернувшись в одеяло. Коробочка устроилась рядом в полной безмятежности.
Это меня успокоило, и я заснул.
Глава 8
Новогодняя ночь
Встреча Нового Года прошла не то, чтобы скучно, нет. Люди развлекались, как умели. Применительно к обстановке.
«Океан» разыскал-таки российскую станцию в
