Другая семья - Вера Александровна Колочкова
– Можно как-то потише, а? Не видишь, я сплю…
– Нет, нельзя потише! – проговорил сердито и громко. – Нельзя, нельзя!
Алиса села на кровати, потерла глаза, глянула на него с удивленным возмущением. Фиалковые глаза ее были прекрасны – даже спросонья. Он отвел взгляд, чтобы не утонуть в них по привычке.
– Нельзя так, Алиса! Нельзя! Пожалей мать, в конце концов! Пусть она отдохнет! Сама обед приготовь, накорми ее! Рубашки мои постирай…
– Я? Рубашки? Ты что? У меня же маникюр… Я только вчера его сделала…
Голос у нее был хоть и недовольный, но слегка растерянный. Понятно, врасплох застал.
– Так стиральная машина сама все сделает, целым твой маникюр останется!
– Вот сам и постирай, если так!
– А тебе что, трудно? Ты чем-то важным занята?
– Ты меня сейчас упрекаешь, что ли? Не поняла…
И в этом «не поняла» уже был слышен вызов. Даже не вызов, а явная угроза. На пустом месте, между прочим. Угроза ради угрозы. И потому он сказал спокойно и сдержанно:
– Нет. Не упрекаю. Просто пытаюсь до тебя достучаться. Нельзя так, Алиса, нельзя… Мать тебя любит, старается тебе угодить, а ты этим пользуешься бессовестно! Разве не так, скажи?
– А ты сам… Ты разве не пользуешься? Что-то ты ни разу не отказался от наглаженной рубашечки по утрам! Надеваешь ее с удовольствием! Зато меня учишь, как надо, а как не надо!
– Да при чем тут я… Я же тебе объясняю – нельзя так жить, это неправильно… Уж сколько раз предлагал – давай квартиру купим… Свою… Или дом… Ты домом займешься, в интерес войдешь, хозяйкой себя почувствуешь. Сама в своем доме будешь все решать, разве это плохо, скажи? Ну сколько можно жить в роли избалованной маминой дочки?
– Нет, я не хочу… Не надо мне никакого дома. И вообще… Не надо мне ничего навязывать. Мне и так хорошо.
– А мне плохо!
– Чем это тебе плохо? Да мама же на тебя не надышится… А вот если мы от нее уйдем, тогда уже ей плохо будет. Тебе хорошо будет, а ей плохо! Так что я, можно сказать, забочусь о ней таким образом! Нельзя у человека отнимать его жизненную основу, его так убить можно, между прочим. Смысла жизни лишить.
– Это ты, что ли, смысл жизни?
– Ну да… А чего ты усмехаешься, интересно? Вот будут у меня дети, и они станут смыслом моей жизни… Это же так понятно, Филипп.
– Но ты же сама говорила, что не хочешь детей…
– Это я пока не хочу. Потому что не готова еще. Когда захочу, тогда и будут. И смыслы будут, и цели, и все остальное. А пока меня все устраивает. И не надо мне лекций читать о добре и зле, я и сама могу тебе лекцию прочитать, если понадобится. Не глупее тебя буду.
– Господи, с тобой невозможно говорить… Ты все перевернешь в нужную тебе сторону!
– Так не говори… Я тебя что, заставляю?
Он только развел руками, не зная, что ей ответить. Да можно было и не отвечать – все равно пора уходить. Хотя правильнее будет – бежать. Бежать от этого никчемного разговора…
И весь день потом не задался, и настроение было поганое. Хорошо, что давно научился держать правильное лицо – уверенное и спокойное, как и положено адвокату. А что у адвоката на душе кошки скребут, так ведь никто этого скрежета не слышит, и слава богу.
Пришел домой поздним уже вечером. Клара Георгиевна по привычке засуетилась, накрывая ему ужин. Он только вздохнул обреченно:
– Вам же лежать надо… А вы…
– А что я? Я уже ничего! Мне лучше! Я почти здорова! Ну что ж я буду в постели валяться и думать, что ты голодным останешься! Нет, нет… Не дай бог, ты опять с Алисой начнешь ссориться… А я не могу слушать, когда вы ссоритесь. Плохо мне… Вы утром на таких повышенных тонах говорили, просто ужас какой-то!
– Да мы не ссоримся, Клара Георгиевна. Просто… Просто я пытаюсь до Алисы достучаться, чтобы она поняла… Ну, чтобы…
– Да не продолжай, Филипп, не надо. Думаешь, я ничего не понимаю, что ли? Все я понимаю… Ну что делать, если она у меня такая, а? Вся в отца… На самоотдачу не способна, на себе зациклена. Я ведь тоже от ее отца натерпелась, знаешь… Такой человек был… Скажет – как отрубит. Одно слово – генерал. Шаг вправо, шаг влево – расстрел. Я только по его приказам жила, иначе не получалось.
– А Алису он любил?
– Да ты что – не то слово… Боготворил, можно сказать. Она ж все от него взяла, все крошечки подобрала, можно сказать. Балованная отцова дочка. А мне оставалось только одно – на вторых ролях быть… Но я привыкла – что я могла сделать? Когда смиришься с обстоятельствами, примешь их как должное, всегда легче жить. Тем более что я изменить могла? Ничего и не могла… И Алиса такая выросла, ее уже не изменишь. Но ведь и ты ее такой полюбил, правда?
– Да, но… Ведь так жить нельзя, Клара Георгиевна…
– Да отчего же нельзя? Я ж тебе объясняю – просто принять надо то, что есть, что изменить невозможно! Ведь я приняла в свое время свою жизнь, и ничего… Счастлива даже. И тебе тоже скажу, а ты уж сам потом думай… Алису надо принимать такой, какая уж есть, или вовсе не принимать. Переделывать ее бесполезно. А если уж не хочешь принимать… Не можешь…
– То есть… Вы думаете, мне надо уйти?
– Нет. Я этого не сказала. Я хотела сказать, что если любишь – терпи. Потому как если уйдешь – хуже будет. Я знаю, что говорю. Я ведь уходила от своего генерала по молодости, когда Алиса еще не родилась… Потом вернулась. Любила я его, хоть и младше была на двадцать пять лет… Просто поняла, что мне без него еще хуже. И сделала свой выбор. А впрочем, решай сам, я тебе ничего не навязываю. Ты умный… Что тебе мои советы? Решай сам, Филипп, как тебе лучше – терпеть или уходить…
Он ничего не ответил, но посмотрел с благодарностью. Потому что сам испугался своего вопроса. Уйти? Нет, он не может уйти… Как можно уйти от любви, пусть и такой неприкаянной? Нет…
Тем более вскоре произошло чудо – Алиса вдруг изменилась. Успокоилась как-то. Стала покладистой, ласковой. И даже рубашку ему как-то погладила. Сама! Ну это ли не чудо, в самом деле?
Хотя – со стороны смешно выглядит, наверное. Мужик радуется, что жена ему рубашку погладила! Такой повод, умереть не встать! Но что поделаешь, если у него все так? У каждого свои радости в жизни…
А потом радости кончились, снова семейная жизнь покатилась под горку, потому как настроение у Алисы переменилось в одночасье. Снова появились раздраженные нотки в голосе, молчаливая отчужденность. Будто неведомый режиссер ловко руководил этим процессом – сегодня жарко, а завтра холодно. И нельзя было к этой режиссуре привыкнуть – никак… И потому он сорвался в один прекрасный вечер, проговорил с тихим отчаянием:
– Алис… Скажи честно… Ты совсем меня видеть не можешь, да? Я противен тебе? Может, мне лучше уйти? Скажи…
Она подняла на него удивленные глаза, молчала долго. Потом пожала плечами, проговорила равнодушно:
– Как хочешь, Филипп…
– Что значит – как хочешь? Скажи прямо – мне надо уйти?
– Но я же сказала – как хочешь…
– Это не ответ, Алиса. Ты совсем не любишь меня, да? Так и скажи – не люблю!
– Ну что ты от меня хочешь, Фил? Я ведь ничего тебе не обещала, когда выходила за тебя замуж, правда? Ты сам так хотел, это был твой выбор… Ты сам согласился на все…
– Да, согласился. Потому что очень тебя люблю. Но и дальше так жить невозможно! Я не могу так больше… Не могу, не могу!
Последние слова он почти прорыдал в отчаянии, подскочил со стула, быстро вышел в прихожую. Еще и дверью хлопнул, уходя. Хорошо, что в этот момент Клары Георгиевны дома не было. Не видела его в таком состоянии. Потому что стыдно… За самого себя стыдно,
