Жди меня, когда небо окрасится в розовый - Марат Маратович Мусабиров
Мать Мирай и ее бабушка с дедушкой отреагировали на весть о моей ночевке так, словно ожидали и планировали ее. Мне выделили соседнюю с Мирай комнату на третьем этаже – ту самую, где барабанная установка, гитара, синтезатор и прочее. Но в ту ночь я долго не мог сомкнуть глаз. Рэй всё думал над тем, что происходило за день. Я буквально вспоминал каждое событие, тщательно анализируя его. Выстраивал причинно-следственные связи даже там, где в этом не было никакого смысла. День рождения Мирай выдался поистине особенным. И он точно отпечатался в моем сознании как один из лучших дней жизни.
Вспоминать всё во мраке было занятием довольно-таки отрадным, и на невозможность заснуть я не сетовал. Однако всё же отрубился к двум или трем часам ночи. Только перед этим – в сонном бреду ли, наяву ли – успел различить силуэт своей возлюбленной в бледном лунном свечении, что стоял неподвижно, и как бы чувствовалось, слышалось спокойное дыхание, которое с каждым выдохом всё пуще окунало меня в сон. Перед полным отключением я ощутил мягкие, теплые и, безусловно, прелестные губы на своем лбу. На следующее утро я об этом не вспомнил. А правда ли это было?..
Глава третья
Исчезновение Мирай Прайс
Прошел год. Всё это время мы постоянно сближались и в один чудесный момент признались друг другу в любви. Это случилось летом, в июле. Мы, как и всегда, непринужденно гуляли, и ни с того ни с сего Мирай выплеснула: «Рэй, а я люблю тебя!» Я, конечно же, поразился, но сквозь неловкость и некий страх ответил взаимностью. Так мы и начали встречаться. Начался период настоящей идиллии. Однако в день нашей годовщины, двенадцатого января две тысячи пятнадцатого года, всё рухнуло в одночасье.
Мой сон повторяет только конец того дня, но он самая важная его часть. Потому что после того, как всё обрывается и я горько пробуждаюсь, происходит прощание. Казалось, одно из сотен, которые у нас уже накопились за всё время, но никак не ожидалось, что оно окажется последним.
Когда я довел Мирай до квартиры, она встала в дверном проеме и поблагодарила меня:
– Спасибо за день. Мы просто обязаны проводить так время вместе каждый год.
– Да, – кивнул я. – И мы обязательно будем. И не только в этот день. Ну а на сегодня всё. Пока, Мирай, до завтра!
– Увидимся! – сказала она, затворила дверь и вскоре исчезла. Навсегда…
Я вышел из ее дома. Бледные фонари окрашивали холодным светом улицы и машины, люди сновали туда-сюда под славный природный аккомпанемент ленивого снегопада. В воздухе витал ни с чем не сравнимый зимний дух. Совершенно ничего не подозревающий, я направился домой с улыбкой до ушей. Вернувшись в свою одинокую квартиру, приготовил поесть и после безотрадного безделья наедине с самим собой с восхитительным настроением закончил день.
На следующее утро Мирай не ответила на мое сообщение. Когда я выходил из дома – и на мой звонок. Стало не по себе, но я успокоил себя, заверив, что Мирай, возможно, приболела или ей пришлось внезапно уехать – такое у нее изредка, но случалось. Только вот даже после школы она по-прежнему как будто игнорировала меня.
Проходя мимо парикмахерской, я решил заглянуть и спросить у Маргарет Прайс, что к чему. Однако дверь была заперта. То бишь никого не было внутри. Это уже вызвало у меня неслабые сердечные треволнения. Я быстро вернулся домой, сложил рюкзак, переоделся и с пятой космической скоростью направился в квартиру Прайсов.
Когда же мне открыли дверь, я поразился залитому ужасом лицу матери Мирай. Стало куда более не по себе.
– Рэй, беда… Мирай пропала, – дрожащим голосом пролепетала миссис Прайс, забыв поздороваться.
– Как это «пропала»?
– Вот так… – Глаза Маргарет были такими красными от слез, словно она полоскала их в клюквенном соке. На одной щеке виднелись размашистые разводы туши. – Вчера вечером была здесь, а наутро и след простыл. Я… не знаю, что делать. Полицию уже вызывала, но в квартире не обнаружили никаких признаков взлома или побега… Всё было как обычно. Мирай будто бы взяла и растворилась без остатка. Ничего не понятно. Рэй, милый мой, зайдешь на чай, пожалуйста?..
– Да, конечно, – согласился я. – Разумеется, зайду. Иначе зачем я здесь?
И я прошел внутрь. Разулся, снял куртку, шарф, шапку, повесил всё это добро и устремился в зал. Вся квартира после исчезновения Мирай как будто исказилась. Явно потускнели некогда яркие тона. Обои уже не казались живописными, мебель не вызывала чувства уюта, картины и религиозная утварь, будто сговорившись, держали в напряжении. За окном – серое небо. Я бы даже сказал, серейшее. Именно в тот день мне чудилось, что это небо – самое тоскливое и самое депрессивное из всех, что я когда-либо лицезрел. Мириады зданий сливались с ним, придавая общей картине немыслимую меланхолию. Мельком пролетали птицы; гвалт автомобилей, фур, мотоциклов и невесть чего еще нагло давил на воспаленный мозг. На сердце – безумная тревога.
Пока Маргарет готовила мне чай (подозреваю, проливая в него свои слезинки), я тупо глядел на серость за окном и не мог ни о чем толком думать. Опять сплошная каша. Как бы я ни напрягал извилины, ничего не выходило. Словно мозг мой стал глаже льда. И от этого, безусловно, становилось больно и хотелось отдать всё, лишь бы снова начать думать.
Миссис Прайс воротилась в зал и, подрагивая руками, поставила мне на столик свежий чай. Я сделал один скромный глоток и тяжело вздохнул.
– Вообще никаких следов? – спросил я у Маргарет.
– Никаких. Точно испарилась, – ответила она, прислонившись к двери и скрестив руки.
– Странно, – только и сказал я и попытался снова думать. Бесполезно. Вновь ничего не вышло. Я отхлебнул еще немного чая.
Глаза миссис Прайс выглядели даже не помутненными. Они, казалось, вообще потеряли цвет и были серыми, точь-в-точь как тучи за окном. Конечно, скорее всего, мне так лишь казалось. Но отрицать, что в этом ее траурном взгляде отчетливо отражались мыло и веревка, было невозможно. Настолько она была подавлена и сломлена.
– Вообще ничего не пойму! – воскликнул я, закрыв глаза и от головной боли стиснув пальцами виски. – Это просто нереально. Вдруг это всё – сон? Я, может, сплю? Что думаете, миссис Прайс?
– Хватит нести ересь, Рэй, – мрачно скинула она. – Всё по-серьезному дерьмово.
Не сказав больше ни слова, ретировалась куда-то в коридор. Судя по дальнейшим звукам, – в ванную.
«Точно. Сном этот кошмар оказаться никак не может, – подумал я. И обрадовался: наконец-то смог нормально выстроить хоть какую-то мысль. – Иначе я бы уже давно проснулся. А таким пыточным и реалистичным сну никогда не бывать. Не то я бы прямо во сне умер от сердечного приступа…»
В те минуты, проводимые в унылой обстановке квартиры Прайсов, я чувствовал себя крайне паршиво. Оно и немудрено, конечно. Однако паршивость эта, точно как
