В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин

Шестерки всѣ — одинъ онъ тузъ,

И можетъ всѣхъ онъ бить — жги, руби — вырубай,

Бурсаковъ не выдавай!

Однако хоть бурсакъ и тузъ, а остальное человѣчество шестерки, — въ 11 часовъ все-таки явились педеля и пригласили компанію разойтись. Телепневъ очень удивился этому и хотѣлъ даже прикрикнуть на педелей; во его удержали. Педелямъ поднесли но стакану сженки, и черезъ четверть часа всѣ разошлись. Миленькій довезъ Телепнева домой и дорогой все твердилъ ему:

— Миленькій, завтра не реставрируйся ты; нужды нѣтъ, что будетъ катценъ-яммеръ; а то сопьешься!

XI.

Волей-неволей Телепневъ долженъ былъ начать мытарства бурсацкой жизни. Поступивши въ команду ольдермана, онъ каждое утро ходилъ на фехтбоденъ, который помѣщался въ одномъ изъ высокихъ и узкихъ домовъ Маркта, Отъ души хохоталъ онъ, когда на него въ первый разъ нахлобучили тяжелый и неуклюжій кожаный шлемъ. Шлемъ этотъ напомнилъ ему кивера, какіе были у жандармскихъ солдатъ во времена его дѣтства. Маленькій ольдерманъ съ постоянной своей комической важностью внушительно объяснилъ ему значеніе всѣхъ частей паук-аппарата. Фуксу ясно было, что когда бурша закутаютъ съ ногъ до головы въ разные шлемы, бинты, галстуки и подушки, то врядъ ли много останется для губительнаго дѣйствія вражескихъ рапиръ.

Ольдерманъ самъ былъ плохой паукантъ. Уроки шли въ первое время туго. Телепневъ только хохоталъ, смотря на его маленькую смѣшную фигуру въ огромномъ кожаномъ шишакѣ и длиннѣйшей перчаткѣ. Объясняя новичку названія разныхъ ударовъ, всякихъ квартовъ, терцовъ, секундъ, ольдерманъ вприпрыжку наскакивалъ на Телепнева и ужасно былъ радъ, когда ему удавалось хватить его по рукѣ или по плечу. Но Телепневу, видно, суждено было пройти всю школу. Желтый шаржиртеръ, считавшійся лучшимъ бойцомъ во всей корпораціи, началъ являться на фехтбоденъ и закатывать фуксу такіе терцы и кварты, что поневолѣ приходилось вникнуть во всѣ таинства фехтовальнаго искусства.

Нѣжный сердцемъ нѣмецъ Варцель очень соболѣзновалъ синимъ пятнамъ на груди и на плечахъ Телепнева и утѣшалъ его все тѣмъ, что «это только на первое время, а потомъ, какъ слѣзетъ шкурка, такъ и будетъ нечувствительно».

Попойки продолжались своимъ чередомъ. Телепневъ сразу же схватилъ ихъ общій характеръ и почувствовалъ весь формализмъ этихъ «панихидъ», какъ онъ почти съ перваго же пріема назвалъ бурсацкія пирушки. Паралельно съ обученіемъ фехтовальному искусству, его начали учить буршикознымъ пѣснямъ — русскимъ и нѣмецкимъ, для чего по субботамъ бывали особыя сборища, которыя, конечно, каждый разъ оканчивались попойкой. Было постановлено правиломъ, чтобы каждый приносилъ съ собой въ карманѣ по бутылкѣ пива. Жирный шаржиртеръ съ тоненькимъ женоподобнымъ теноромъ садился обыкновенно къ разбитымъ фортепьянамъ на одной изъ студенческихъ квартиръ и съ голоса училъ фукса вакхическимъ пѣснопѣніямъ. Ему присвоенъ былъ титулъ «magister саntandi». Бурсаки остались довольны музыкальными способностями Телепнева и его теноромъ. Вся компанія имѣла хриплые басы и баритоны, среди которыхъ только жидкій теноръ жирнаго шаржиртера выдѣлялся своей надтреснутой фистулой. Пѣли по-нѣмецкой манерѣ, но больше въ унисон. Нѣкоторые экземпляры отличались страшной неподатливостью слуха, почему ихъ и звали какофонами. Когда Телепневъ познакомился съ репертуаромъ буршикозныхъ пѣсенъ, странное впечатлѣніе произвела на него эта сбродная, формальная, въ высшей степени однообразная поэзія. Только двѣ-три языковскія пѣсни были дѣйствительно не дурны и по стиху, и по свѣжести мотивовъ. Остальное: грубоватыя и нескладныя переложенія съ нѣмецкаго, наборъ смѣшныхъ задорныхъ фразъ и вѣчный призывъ къ вину; все это ни по содержанію, ни по формѣ неспособно было ни увлекать сколько-нибудь развитаго юношу, ни тѣшить его эстетическаго чувства. Но Телепневъ все-таки созналъ, что весь этотъ шумъ и голосъ, всѣ эти наивные возгласы и сурово-дѣтскіе мотивы имѣютъ свой, хоть и не глубокій, но своеобычный смыслъ; въ грубой формѣ, но связываетъ все-таки разношерстную компанію чѣмъ-то свѣжимъ и искреннимъ, не смотря на то, что попойки съ пѣснями имѣли страшно однообразный видъ и только съ перваго раза поражали своей оригинальностью.

До открытія лекцій время у Телепнева проходило очень буршикозно. Онъ все спрашивалъ: «неужели такъ будетъ и впослѣдствіи?» Утромъ ходилъ онъ на фехтбоденъ, откуда компанія отправлялась въ кнейпу нить пиво и набивать себѣ ротъ буттеръбродами; а съ ранняго послѣ-обѣда начиналось развиваніе «идеи», т. е. толки о томъ, какъ сочинить попойку. Попойка, дѣйствительно, сочинялась, все больше иждивеніемъ молодаго фукса, на котораго компанія поналегла, расчухавши, что Телепневъ можетъ проживать въ мѣсяцъ одинъ столько, сколько всѣ они вмѣстѣ. Телепневъ съ какой-то самому ему не совсѣмъ понятной скромностію подчинялся этой наянливости, и почти каждый вечеръ отправлялся преспокойно на закупку разныхъ питій. Не смотря однакожь на эти постоянныя контрибуціи, вго все-таки держали, какъ фукса, въ черномъ тѣлѣ: шаржиртеры обращались съ нимъ съ суровой величественностію, маленькій ольдерманъ покровительственно, но комически-важно. Только два филистра, тотъ, котораго звали Лукусомъ, и растерзанный, только-что снявшій студенческую форму, были въ обращеніи своемъ съ Телепневымъ мягче, говорили ему вы и таки прохаживались на счетъ его кармана, больше, конечно, въ видѣ шнапсовъ и кружекъ пива. Не пить — нельзя было Телепневу: во-первыхъ, это вызывало бы безконечныя придирки и пристыженія; и во-вторыхъ, сидя каждый день за большимъ столомъ, среди пьющей братіи, невозможно было оставаться совершенно трезвымъ, не ощущая страшнѣйшей скуки.

Въ результатѣ всего этого вышло то, что когда пролетѣли феріи и надо было подумать о формальностяхъ поступленія въ университетъ, то въ головѣ Телепнева стоялъ пивной чадъ, а въ ушахъ гудѣло безконечное бурсацкое завываніе. О наукѣ, занятіяхъ, о какихъ-нибудь серьезныхъ вопросахъ, о чемъ-нибудь выходящемъ изъ сферы попойки и фехтбодена — и рѣчи не было ни на одномъ бурсацкомъ сборищѣ. Существовало даже въ корпораціи правило, что толковать между собою о политикѣ, религіи или какихъ-нибудь высокихъ предметахъ строго воспрещалось, и бурши блистательно выполняли это запрещеніе. Ходячей забавой ихъ было закатыванье другъ другу гелертера, т. е. вызовы на пиво, посредствомъ браннаго слова гелертеръ. Употребленіе этого слова показывало неумѣстность всякой претензіи на серьезное знаніе въ буршикозномъ мірѣ и постоянный насмѣшливый протестъ противъ подобныхъ небурсацкихъ явленій.

Телепневъ чувствовалъ такое похмѣлье послѣ двухнедѣльной буршпкозной жизни, что онъ точно забылъ, съ какими желаніями отправлялся изъ К. на обученіе къ нѣмцамъ; ему рѣшительно не вѣрилось, что въ этомъ мірѣ сженки, пива и пѣсенъ можно было хоть одну минуту подумать о какой-нибудь химіи или политической экономіи.

На два дня онъ урвался изъ-подъ корпораціонной ферулы, чтобы немного отрезвить себя и отправиться по начальству.

XII.

Кураторъ, къ которому Телепневъ явился въ полной формѣ, — крошечный, лысый, изможденный старичокъ, въ изношенномъ вицъ-мундирѣ, съ золотой звѣздой, принялъ его не совсѣмъ довѣрчиво. Онъ нѣсколько разъ спросилъ Телепнева, зачѣмъ онъ собственно пріѣхалъ и