Дельцы.Том I. Книги I-III - Петр Дмитриевич Боборыкин
Еще въ университетѣ «прожигалъ» онъ жизнь въ двухъ направленіяхъ: и по части пріятельскихъ пирушекъ, и по части женскаго пола. Вмѣсто Фифинъ и Титинъ явились русскія барыни, и Алеша какъ-то сразу сдѣлалъ себѣ спеціальность изъ того, что Прядильниковъ называлъ «совращеніемъ замужнихъ бабъ». Русскія барыни являлись, конечно, въ болѣе ограниченномъ количествѣ, чѣмъ Фифины; но звѣрь все-таки бѣжалъ на ловца. Алеша, возмужавъ, сдѣлался еще красивѣе и особенно борода его привлекала сердца барынь. Отдаваясь инстинктамъ и побужденіямъ своей эллинской молодости, Алеша все живѣе и разностороннѣе воспринималъ и разумѣлъ жизнь. На творческую сторону литературы отзывался онъ съ рѣдкимъ чутьемъ. Онъ способенъ былъ упиваться хорошею вещью, зачитываться ею, какъ выражался, «до изнеможенія». И внѣ книжекъ журналовъ, въ театрѣ, на выставкѣ, гдѣ только можно, Алеша искалъ эстетическихъ удовлетвореній, привязывался къ пьесѣ, къ актеру, къ картинѣ, говорилъ о нихъ горячо и, вмѣстѣ, съ тонкимъ юморомъ; равнодушнаго же критиканства терпѣть не могъ. Слогъ его сталъ выравниваться и очень скоро получилъ своеобразный пошибъ. Въ его языкѣ не попадалось вовсе вычурныхъ журнальныхъ фразъ, модныхъ иностранныхъ терминовъ, всей той рутины, которую молодые писаки переносятъ на бумагу прямо со страницъ любимыхъ журналовъ. Изъ него могъ бы выработаться не только бойкій фельетонистъ, но и весьма замѣчательный повѣствователь, еслибъ наслажденія жизни не увлекали его въ сторону и не увеличивали и безъ того порядочный запасъ лѣни. Задуманныхъ повѣстей Алеша никогда не могъ кончить. Даже для мелкихъ статеекъ Николаичу приходилось подвергать его чуть не домашнему аресту.
Строй его идей и художественныхъ симпатій отклонилъ его отъ строгой выработки своего символа вѣры и позволилъ относиться скептически къ тѣмъ толкамъ и ученіямъ, въ которые его ровесники впадали съ фанатизмомъ рьяныхъ адептовъ. Эти сверстники начали сторониться отъ него, называть «эстетикомъ», «постепеновцемъ» и разными другими отрицательными прозвищами. Алешу это не сердило; напротивъ, онъ отшучивался; самъ же сталъ все больше и больше склоняться къ народничанью, продѣлывать новое тогда петербургское ученіе о «почвѣ». Этимъ онъ, конечно, отошелъ отъ самаго характернаго движенія молодежи. Его самого не удивило и поступленіе на службу въ одну изъ «окраинъ», гдѣ онъ самъ же смѣялся надъ комедіей, посредствомъ которой замазывалась дѣйствительность, больше же занимался замужними женами да писалъ весьма дѣльныя мѣстныя корреспонденціи, за что и былъ приглашенъ выйти въ отставку. Его умъ, наблюдательность и юморъ обогатились разнообразнымъ житейскимъ матеріаломъ. Очень многіе русскіе вопросы стали ему извѣстны на корню, и еслибъ не та же лѣнь, онъ могъ бы составить себѣ почтенное имя, какъ публицистъ. Общее же міровоззрѣніе продолжало вбирать въ себя элементы невыясненнаго народнаго идеализма и теряло все больше и больше основы научной правды. Строгая формула закона природы не нравилась Алешѣ. Не любилъ онъ также сведенія всѣхъ сторонъ жизни къ труду, матеріальнымъ потре бностямъ и соціальнымъ немощамъ человѣчества…
Около своего Алеши, Николаичъ продолжалъ тянуть свое некрасное житье. Службы онъ не искалъ. Крайняя умѣренность потребностей позволяла ему проживать самую малость. Онъ только и тратился на папиросы да на чай, каторый у него не сходилъ со стола. Онъ получалъ изъ дому кое-какія деньжонки и зарабатывалъ нѣсколько сотъ рублей на своихъ статьяхъ, замѣткахъ и корреспонденціяхъ. Нервность и общая физическая слабость сдѣлали его домосѣдомъ и развили въ немъ разныя болѣзненныя свойства. Подъ вліяніемъ ихъ, онъ сталъ очень неровенъ въ расположеніи духа, обидчивъ и подозрителенъ. Привычка полемизировать придала ему язвительность даже въ обыкновенныхъ разговорахъ. Почти для всѣхъ постороннихъ Прядильниковъ былъ озлобленнымъ чудакомъ; но Алеша зналъ, какая благодушная и нѣжная натура сидѣла подъ этой оболочкой. Да и кромѣ Алеши, люди, съумѣв-шіе поладить съ впечатлительностью Петра Николаевича, очень скоро убѣждались въ томъ, что онъ преисполненъ простодушія, довѣрчивости и высокой деликатности. Его изобличительный задоръ исходилъ исключительно изъ мозга и какъ бы вовсе не касался внутренняго его существа.
Горькое испытаніе, вынесенное имъ въ началѣ своей жизненной дороги, не помѣшало ему вовсе откликнуться очень горячо на новый наплывъ тѣхъ экономическихъ интересовъ страны, по которымъ онъ не переставалъ работать. Онъ опять готовъ былъ продать свою искренность, умъ и знанія за чечевичную похлебку неисправимаго идеализма. Алеша оказывался гораздо старше его и, преклоняясь предъ чистотой его нравственной личности, смѣялся надъ его дѣтскою довѣрчивостью.
VII.
«Генералъ» Саламатовъ встрѣтилъ Прядильникова на порогѣ и сталъ шумно усаживать. Курьеръ называлъ его генераломъ. На самомъ же дѣлѣ онъ былъ дѣйствительный статскій совѣтникъ, приближающійся къ тайному, съ дѣтства посвященный гражданской карьерѣ. Гдѣ-нибудь въ захолустьѣ, дожидаясь на станціи лошадей, вы приняли бы его, особливо въ дорожномъ платьѣ, за степнаго помѣщика или купчину, брѣющаго бороду. Онъ со всѣхъ сторонъ заплылъ жиромъ. Большая, курчавая голова, вся красная и лоснящаяся, прикрѣплена была посредствомъ бычачьей шеи къ огромному туловищу. Брюхо свое онъ долженъ былъ уже носить, какъ чемоданъ, поддерживая обѣими руками. Но эта ноша какъ-то не мѣшала ему двигаться и даже выказывать юркость. Каріе глазки выглядывали изъ-подъ ожирѣлыхъ покрововъ лица и живо перебѣгали отъ предмета къ предмету. Въ нихъ не потухалъ особый искристый огонекъ. Эти глазки и показывали настоящій возрастъ генерала Саламатова. Ожирѣлость дѣлала его на нѣсколько лѣтъ старше.
— Какимъ васъ куревомъ прикажете угощать? — заговорилъ хозяинъ, держа въ своихъ бѣлыхъ и пухлыхъ рукахъ руку Прядильникова, оставшуюся съ утра неумытою.
Прядильниковъ подался въ глубь кресла и прокартавилъ:
— Папироску соблаговолите.
— Да ужь лучше сигарочку. Мнѣ же вчера Фейкъ предоставилъ такія регаліи… ума помраченіе!
Саламатовъ двинулся къ особому столику съ сигарами, который своимъ устройствомъ уже возбуждалъ нѣкоторую зависть Петра Николаевича.
Не только этотъ столикъ, но весь кабинетъ Салама-това былъ въ нѣкоторомъ родѣ «перлъ созданія». Врядъ-ли у самыхъ первыхъ жрецовъ златаго тельца имѣлась храмина внушительнѣе, богаче и комфортабельнѣе этой. Отъ каждаго кресла, отъ каждаго рѣзнаго украшенія пахло солидною роскошью. Для всевозможныхъ положеній тѣла, желающаго успокоиться, имѣлось особое вмѣстилище. Письменный столъ представлялъ собою цѣлую поэму канцелярскаго комфорта. И каждая вещь на немъ брала изящною массивностью. Книгъ оказывалось всего на два небольшихъ шкапа, за то въ какихъ переплетахъ! А кромѣ этихъ двухъ шкаповъ, были симметрически разставлены два шкаповидныхъ вмѣстилища, раздѣленныя на ящики, съ печатными золотыми этикетками, обозначающими самыя разнообразныя рубрики дѣлъ и вопросовъ. Только одинъ Эмиль де-Жирарденъ могъ бы потягаться своими картонами и ящиками съ этими блистательными дѣловыми шифоньерками. Отъ темно малиноваго фона стѣнъ пріятно отдѣлялись матовыя золотыя рамы масляныхъ картинъ. На всѣхъ
