Это останется с нами - Виржини Гримальди
В дверь колотят что было сил. Я выхожу и вижу Филиппа со скрещенными на груди руками.
– Жаль, ты не гадишь нефтью, стал бы миллионером!
Лейла прикрывает рот ладонью, чтобы не расхохотаться, а Натали ржет во все горло за прилавком. Молча прохожу мимо них на рабочее место. Да пошли они все…
18
Ирис
– Это ты, шлюшка?
– Кто же еще!
Мадам Болье рада мне: с тех пор как я узнала о ее любви к «Скраблу», мы играем. Из-за ее проблем с мозгами правила упростились: слова можно ставить какие угодно и куда вздумается. Иногда она спрашивает, что значит какое-нибудь слово, и я придумываю ответ. «Питвоб» – оранжевый тропический цветок, «мукир» может случиться на людях в жару, а «зуб» – это маленький зебреныш.
Она наблюдает за мной, пока я хлопочу по хозяйству. Сначала я думала, это «надзор», но потом поняла – нет, театральное действо, а ваша покорная слуга – балерина с пипидастром[17]. Мадам Болье одержима навязчивым страхом насчет своего нижнего белья и каждые три минуты спрашивает, достаточно ли у нее «штанишек». Я отвечаю: «Не тревожьтесь, все панталоны лежат в шкафу, на третьей полке». Она довольно кивает, но еще через три минуты диалог повторяется. Дочь моей подопечной я видела всего несколько раз, и она всегда рассказывала, какой энергичной и крепкой была «мамочка» до болезни. «Она участвовала в движении за права женщин, решилась на развод, создала свое предприятие и наняла на работу тридцать человек. Мама была гранд-дамой, и я просто не могу видеть ее в таком… жалком состоянии!»
Иногда туманный небосклон сознания мадам Болье на мгновение проясняется. Сегодня мы встречаемся взглядом, когда я выставляю слово «говноокс» за утроенную стоимость.
– Тебе нравится твоя профессия?
Я киваю и собираюсь поменять тему, но вспоминаю, что она все равно мгновенно все забудет, и решаю не врать.
– Сиделка – не моя настоящая профессия.
– Правда? А какая настоящая?
Я очень давно не произносила этого вслух и не уверена, что у меня когда-то была другая жизнь
– Я кинезитерапевт[18]. Работала с еще двумя коллегами, кинезитерапевтом и остеопатом, у нас была общая практика.
Мадам Болье хмурится.
– Так какого же черта ты не практикуешь?
– Я не могла там оставаться, работу нужно было найти немедленно, а сиделки всегда требуются. И потом…
Я умолкаю, боясь, что слишком разоткровенничалась, но любопытство мадам Болье оказывается сильнее.
– И что? Да говори же!
– Было слишком рискованно работать по той же специальности.
Она долго смотрит на меня, не говоря ни слова, и я ругаю себя – боюсь, что бедняжка захочет узнать больше, а правда закопана так глубоко, что эксгумация окажется слишком болезненной.
Перемена почти неуловима – и все-таки заметна. Взгляд мадам Болье расфокусируется, плывет сквозь меня. Она смотрит в свой «другой» мир и через несколько бесконечно долгих минут спрашивает, что такое «говноокс».
Мой день заканчивается рано, я возвращаюсь в квартиру и не застаю никого из «сонанимателей». За неделю я запомнила их привычки: Жанна приходит не раньше шести вечера, Тео – примерно часом позже. Питбуль тоже отсутствует, чему я очень рада.
Наливаю в чайник воду и включаю газ. Открываю два шкафчика, нахожу чай. Кухонный гарнитур из светлого дерева с синими ручками куплен в 90-х. Все, что на виду, идеально убрано, зато все остальное… О-хо-хо… В ящиках – зона боевых действий. Приборы лежат внавал, макароны и рис валяются между пустыми коробками, а один пакет муки появился на свет раньше меня. «Это организованный беспорядок!» – заявила Жанна, заметив мое изумление. Я не призналась, что в этом мы похожи, побоялась, как бы Жанна не поменяла меня на хозяйственную фею. Знала бы она… Мне платят за то, что я организую чужую жизнь, мою, чищу и убираюсь у других людей, а свою наладить не могу. Я – сапожник без сапог, мясник-веган, лохматый парикмахер. У Жереми был прямо противоположный характер: свои вещи он держал в коробках с наклейками, расставленных в алфавитном порядке. Наливаю кипяток в чашку с изображением Уильяма и Кейт, и тут звонит телефон.
– У тебя все в порядке, дорогая?
– Здравствуй, мама.
– Ты в порядке? – настаивает она.
Голос выдает тревогу. Она знает. Я не успеваю ответить.
– Ирис, мне звонила мать Жереми и рассказала, что ты исчезла два месяца назад. Дело в свадьбе?
19
Жанна
Жанна вошла в здание, не переставая спрашивать себя, хорошая ли это идея. Ей, в отличие от Пьера, всегда хотелось верить в существование другого мира и другой жизни, потому она и восприняла звонок этого человека как знак свыше.
На черной двери позолоченная табличка, на которой написано:
Брюно Кафка
Голос ушедших
Сразу за дверью зал ожидания. Жанна прошла по переплетению ковров и села в кресло с потертой кожаной обивкой.
В детстве ее навсегда впечатлила история соседа, который рассказывал всем и каждому, что они с женой условились: тот, кто уйдет первым, тем или другим способом даст о себе знать оставшемуся. В вечер похорон супруги он ясно ощутил ее присутствие в спальне. Он трижды постучал в стену, подождал, и ровно через три секунды раздались ответные три удара. Маленькой Жанне, уже тогда задававшейся вопросами о смысле жизни и ее конечности, этого оказалось вполне достаточно, чтобы уверовать в идею встречи с… чем-то после великого перехода.
С годами возникло сомнение – несмотря на множество горьких потерь, которые должны были укрепить ее веру в «необычное». Она тем не менее продолжала подпитывать свои надежды, читая свидетельства людей, «общавшихся» с усопшими родственниками или описывавших «посмертный» опыт.
Возможно, господин Кафка окажется тем самым алхимиком, который превратит надежду в убежденность.
Дверь открылась, и Жанне улыбнулся лысый коротышка.
– Мадам Перрен? Я вас ждал.
Жанна встала, пытаясь сдержать дрожь. Собираясь на свидание с чародеем, она надела красную блузку, которая так нравилась Пьеру.
Она вошла в полутемную комнату: ставни на окнах были
